Читать книгу "Нецензурное убийство - Марчин Вроньский"

— «Под стрехой»?

— Рановато еще по девкам. Кравецкая, 2. Из сеней направо. Спросишь Симху Гольдмана.

— Весьма кошерно с твоей стороны. Не выходи оттуда, я уже иду.

Крафт поднял голову от протоколов с допросами знакомых Биндера, которые как раз приводил в порядок для передачи в следственное управление. Он ни о чем не спросил.

Зыга вышел из комиссариата и двинулся быстрым шагом по улице Сташица. Дождь перестал, даже проглянуло солнце, но в сторону больницы Младенца Иисуса по сточной канаве несся бурный поток. Мокрая гильза от папиросы как раз миновала разваливающийся риф лошадиного навоза, и ее подхватило ветром. У здания телефонной станции, на другой стороне улицы, стояла заплаканная женщина, устремив взгляд в угловое окно детской больницы.

Мачеевский отвел глаза. Женщина напомнила младшему комиссару, как три года назад какая-то сила привела его ночью после службы к больнице для взрослых напротив высматривать в пустом окне знакомую тень. Он тогда не увидел жены, вообще уже больше ее не увидел, и, может, оно и к лучшему, что так все вышло…

Он повернул за угол и миновал крутой спуск, направляясь к перекрестку со Свентодуской. Здесь брусчатка была почти сухая, вода уже давно стекла. Напротив какой-то старичок с медалями, позвякивающими на старом демисезонном пальто, еле-еле семенил по тротуару: пройдет пару шагов и остановится, опираясь о стену здания. Зимой этот спуск на улице Сташица превращался в настоящий каток, и множество людей, не только деды-ветераны, ломали тут себе руки, ноги и шеи. Даже кареты «скорой помощи» выбирали тогда более длинную дорогу через людное Краковское Предместью или узкую Зеленую.

Он прошел мимо автовокзала и двинулся дальше по Ковальской. Запахло выпечкой из близлежащей еврейской пекарни; несмотря на праздник, сквозь приоткрытую форточку доносилось хоровое чтение по складам из какого-то хедера на Надставной, флаги в окнах тоже исчезли. Большинство магазинов и мастерских были, однако, закрыты, а по улице сновало не так уж много прохожих.

Зыга посмотрел на часы: почти двадцать минут третьего, он проделал весь путь в рекордном темпе. Закшевский мог еще и не успеть вернуться, откуда он там звонил, потому как на Кравецкой телефонов не было ни у кого, это точно.

Младший комиссар докурил папиросу на углу Ковальской и Широкой, у каменного дома с небольшим садиком, притулившимся к остаткам старых городских стен. Там, у бурлящего водозабора, рос раскидистый клен, «еврейский бонсай», как он назвал это дерево, прочитав в «Экспрессе» статью о японском садовом искусстве.

Внезапно Мачеевский почувствовал спиной чей-то взгляд. Он обернулся, но увидел только сгорбленного еврея — наверное, грузчика, которому тяжелая работа добавила десяток лет и жестоко согнула спину. Зыга отшвырнул папиросу и направился дальше к арочному переходу под улицей Замковой. Хоть все и называли его Засранными Воротами, чаще там воняло мочой.

* * *

Свержавин с минуту смотрел на Мачеевского, а когда сыщик ушел, расправил плечи. «Чего флик этот здесь вынюхивает?» — беспокойно подумал он, однако, поскольку младший комиссар направился в другую сторону, счел встречу случайной. У него была хорошая память на лица, достаточно одного взгляда. Да, именно этот полицейский вчера приказал его прогнать от дверей комиссариата, когда Свержавин, в тот момент в лохмотьях бездомного пьяницы, сознавался в убийстве Биндера.

Предварительно он этого не планировал, но пошел к участку, как за епитимией или на суд Божий; пусть Христос Спаситель сам решит, должен ли Его недостойный слуга ходить на свободе или вернуться в тюрьму. Как множество безумных замыслов Свержавина, эта наглая проверка бдительности люблинской полиции оказалось весьма удачной. Она неопровержимо доказывала, что подозрения сыщиков блуждают где-то далеко, и ничто не указывает ни на него, ни тем более на его заказчика.

Однако сейчас Свержавин ни за что не хотел подвергаться испытаниям. Он любил эту часть своей работы, она позволяла ему вернуться во времена, когда во 2-м Московском Императора Николая I кадетском корпусе он играл главные роли в школьном театральном кружке. Его называли хитрый полячишка. Однако он не обижался, потому что в этом всегда звучало восхищение и дружеское одобрение, а вовсе не намеки на национальность матери. Впоследствии актерский талант не раз спасал ему жизнь во время гражданской войны и после проигранной контрреволюции, когда на польско-советской границе он занимался переправкой золота, долларов, людей и секретной информации.

Свержавин снова сгорбил спину и пошел по улице Широкой, ища самую лучшую выездную дорогу из Замка. Этой бездарной имитации готики, тюрьме, поднявшейся на руинах средневековой крепости, было от силы сто лет. Вроде бы немного, однако же достаточно, чтобы авторы проекта не предусмотрели необходимость дороги, подходящей для грузовиков.

«Только бы завтра не заглох мотор, иначе застрянет на въезде», — подумал Свержавин.

Он понял, что за это тоже надо было бы поставить свечку в церкви. Может, он догадался бы об этом уже в воскресенье, но у него явно сдавали нервы, надорванные краковским провалом и незапланированным отдыхом в Монтелупо. Он успел поставить только две: одну — потому что так полагалась Богородице, вторую — потому что из-за этого проклятого путеводителя Роникеровой опоздал на Божественную Литургию.

* * *

До Кравецкой Мачеевскому оставалась уже пара шагов. Он улыбнулся тому, что Закшевский выбрал для встречи дом почти по соседству с тюрьмой в Замке. Миновал нескольких каменных домов и оказался перед низеньким, одноэтажным деревянным строением. Номер на табличке разобрать было невозможно, но хозяева, чтобы избежать штрафа, написали рядом с ней мелом: «Кравецкая, 2».

Зыга постучал в правую дверь. Услышал что-то на идиш, что с равным успехом могло означать как «пожалуйста», так и «убирайтесь». Несмотря на это, он вошел.

На кухне суетилась низенькая толстая женщина лет сорока, за столом сидели двое мужчин. Старший, с бородой патриарха, отложил дратву и уже много раз подбивавшийся ботинок, младший, худенький брюнет с копной курчавых волос и в проволочных очках, поднял взгляд от книги.

— Пан Гольдман? — спросил полицейский. — Симха Гольдман?

— Он уехал, — буркнул по-польски очкарик.

— Но я здесь кое с кем условился.

— Фамилия?

— Мачеевский.

Молодой еврей встал из-за стола и дал знак младшему комиссару идти за ним. Бородач — вероятно, отец парнишки — проводил их равнодушным взглядом.

Минуту спустя они оказались в небольшом тесном дворике. Зыга проследовал за своим проводником по скрипучей лестнице на чердак.

— Здесь, товарищ. — Очкарик указал Мачеевскому на облезлую дверь рядом с никогда, наверное, не мытым окном. Оно было такое маленькое, что там едва поместилась бы голова мужчины.

— Спасибо. — Зыга пожал ему руку. — Посторожите, пожалуйста.

Закшевский полулежал на узкой козетке с тетрадкой на коленях. На нем были свитер, брюки-гольф, носки в клеточку и спортивные ботинки. Мотоциклетную кожаную куртку и кепи он бросил в ноги кровати. В правой руке поэт держал вечное перо, в левой папиросу. Он как раз поднес перо к губам, словно забыл, какой предмет для чего служит, но атавистический сосательный рефлекс положительно влиял на его вдохновение.