Читать книгу "Так говорил Заратустра - Фридрих Ницше"

О, и такие вопли достигали ушей ваших, добродетельные: «То, что не я, то и есть мой Бог и добродетель».

Встречаются еще и другие, которые передвигаются с трудом, и при этом скрипят, как телеги, нагруженные тяжелыми камнями: эти много толкуют о достоинстве и добродетели: тормоза свои называют они добродетелью!

Бывают еще и такие, что подобны часам с ежедневным заводом; они исправно выполняют свое «тик-так» и хотят, чтобы это «тик-так» почитали за добродетель.

Поистине, они особенно забавляют меня: где только ни встречу я такие часы, я буду заводить их насмешкой своей — пусть они тикают мне!

А другие гордятся горстью справедливости и во имя ее клевещут на все: так весь мир тонет в несправедливости их.

О, как дурно звучит в их устах слово «добродетель»! И когда говорят они: «Я справедлив», то всегда слышится в этом: «Я отмщен!»[2].

Своей добродетелью они готовы выцарапать глаза врагам своим; и лишь для того они возносятся, чтобы унизить других.

Немало и таких, что сидят в своем болоте и вещают: «Добродетель — это смирно сидеть в болоте.

Мы никого не кусаем и обходим стороной всякого, кто кусается, и во всем держимся мнений, которым нас научили».

Опять же, встречаются любители поз, которые считают, что добродетель — это своего рода поза.

Колена их всегда преклонены и руки молитвенно сложены, чтобы славословить добродетель, но сердцу их она неведома.

Нередко можно встретить и таких, которые считают за добродетель говорить: «Добродетель необходима»; а в глубине души верят только в необходимость полиции.

Некоторые же не умеют разглядеть в людях высокое и считают за добродетель видеть вблизи их низменное: так дурной глаз свой считают они добродетелью.

Одни хотят приобретать знания и возвыситься, и это называют добродетелью; другие хотят от всего отказаться и быть низвергнутыми, и тоже называют это добродетелью.

И вот — почти все думают, что имеют свою долю в добродетели; и каждый хочет быть по меньшей мере знатоком «добра» и «зла».

Но не затем пришел Заратустра, чтобы сказать всем этим лжецам и глупцам: «Что знаете вы о добродетели? Что можете вы знать о ней?».

А для того, чтобы отвратить вас, друзья мои, от старых слов, которым научились вы у глупцов и лжецов:

от слов: «награда», «воздаяние», «наказание», «месть во имя справедливости».

Чтобы утомились вы говорить так: «Такой-то поступок хорош, ибо нет в нем себялюбия».

О друзья мои! Пусть Самость ваша проявляется во всяком поступке, как мать в ребенке своем: такими да будут речи ваши о добродетели!

Поистине, я отнял у вас сотню слов и любимые игрушки добродетели вашей; и теперь, словно дети, сердитесь вы на меня.

Они играли у моря — и вот набежала волна и смыла игрушки: теперь плачут они.

Но эта же самая волна принесет им новые игрушки и новые пестрые раковины рассыплет перед ними.

Тогда утешатся они; и подобно им, обретете и вы, друзья мои, утешение и новые пестрые раковины!

Так говорил Заратустра.

О толпе

Жизнь — источник радости; но всюду, где пьет толпа, родники отравлены.

Я люблю все чистое; я не переношу зрелища оскаленных морд и жажды нечистых.

Они бросили взор свой в родник: и вот — светится мне оттуда мерзкая улыбка их.

Священную воду отравили они похотью; а когда свои грязные сны назвали радостью, отравили еще и слова.

Негодует пламя, когда кладут они в огонь жертвенника свои сырые сердца; сам дух кипит и дымится, когда они приближаются к огню.

Приторным и гнилым делается плод в их руке; в сухой валежник обращает их взор плодоносящее дерево.

И многие отвернувшиеся от жизни отвратились только от толпы: ибо не хотели разделять с ней ни воды, ни огня, ни плодов.

И многие уходившие в пустыню к хищным зверям и изнемогавшие там от жажды, лишь не хотели сидеть у водоема вместе с грязными погонщиками верблюдов.

И многие, приходившие опустошением и градом на плодородные поля, всего лишь хотели поставить пяту свою на глотку толпы, чтобы заткнуть ее.

Знать, что самой жизни нужны вражда, и смерть, и кресты для распятий, — это еще не тот кусок, которым давился я больше всего.

Но когда вопрошал я, вопрос застревал в горле у меня: как? неужели жизни нужна и эта сволочь?

Нужны отравленные источники, зловонные костры, грязные сны и черви в хлебе жизни?

И не ненависть, а отвращение жадно пожирало жизнь мою! О, как часто тяготился я даже духом своим, когда обнаружил, что и у этого сброда есть дух!

И от господствующих отвернулся я, когда увидел, что они называют господством: мелочно торговаться за власть с толпой!

Жил я среди народов, заткнув уши, чужой им по языку: чтобы не приближался ко мне звук речей их, их язык барышников и торгашей властью.

Зажав нос, уныло проходил я через все вчерашнее и сегодняшнее: поистине, мерзко пахнет и то, и другое у сброда писак!

Долго жил я, подобно калеке, — глухим, слепым и немым: лишь бы подальше от властвующей, пишущей и веселящейся сволочи!

С трудом и осторожностью восходил дух мой по ступеням; крохи радости были усладой ему; и с посохом слепца влачилась жизнь моя.

Что же случилось со мной? Как избавился я от отвращения? Кто обновил взор мой? Как вознесся я на те высоты, где уже не встретишь никакого сброда у родника?

Не само ли отвращение мое дало мне крылья и силы, помогающие прозреть истоки свои? Поистине, надо было подняться в самую высь, чтобы вновь обрести источник радости!

О, я нашел его, братья мои! Здесь, наверху, бьет этот родник! Все же есть жизнь, от которой не пьют уста нечистых!

Слишком бурно ты бьешь, источник радости! Часто опустошаешь ты кубок, стремясь наполнить его!

И приближаясь к тебе, я еще должен научиться скромности; слишком страстно стремится навстречу тебе сердце мое.

Сердце мое, в котором пылает лето — краткое, знойное, грустное, сверхблаженное: как тоскует лето-сердце мое по твоей прохладе!

Миновала робкая печаль весны моей! Миновала ярость снежных хлопьев в июне! И весь я — лето и летний полдень!

Лето в самом расцвете его, со студеными источниками и благостной тишиной: о, приходите, друзья мои, чтобы тишина стала еще блаженней!

Ибо это — наша высь и наша родина: слишком высоко жилище наше и недосягаемо для всех нечистых и жажды их.