Читать книгу "Штрафники берут Рейхстаг. В «логове зверя» - Роман Кожухаров"

Сначала он бывал по делам на Западном фронте, во Франции, потом с конца 44-го – почти все время на востоке. Служебные поездки его случались все чаще и становились все дольше. Они стали для него смыслом жизни. Строгость и дисциплина руководили его поведением и словами в Берлине. И еще – предвкушающее нетерпение в ожидании следующей поездки. Оно постоянно чувствовалось в нем. Вдобавок он стал раздражителен и капризен, беспокойно спал по ночам…

А потом она нашла фотографии, целую пачку любительских снимков, аккуратно сложенных в конверт из-под фотобумаги. Это была жуткая галерея, фоторепортаж из самого пекла преисподней: казни людей, груды сваленных в кучу трупов, мужчины и женщины, стоящие на коленях, с приставленными к головам пистолетами, изможденные, со следами избиений на лицах, с накинутыми на худые шеи петлями, и те же лица, изуродованные гримасой смерти, висящие на веревках. Возле этих несчастных позирующие, с веселыми, беззаботными улыбками на лицах – их палачи.

XII

Лики смерти, как и фон пейзажей, все время сменялись, а беззаботные улыбки позирующих палачей оставались неизменными. Она показала фотографии Гюнтеру и потребовала объяснений, но он убийственно холодным и сухим тоном заявил, что она не понимает сути того великого дела, к которому он приобщен.

Хотя на миг ей показалось, что он растерялся, всего на миг, как будто его застали врасплох за удовлетворением какой-то мерзкой, низменной прихоти. Случилась истерика, она билась в конвульсиях, обзывая его убийцей и живодером, а потом с нею случился тяжелый нервный срыв. Она заболела. А он стал совсем пропадать на службе.

Дома он стал вести себя как гость, презрительно капризный в отношениях, подчеркнуто сухой в общении. Дошло до того, что она стала бояться оставаться с ним наедине.

Аникин поднял тяжелый взгляд на говорившую. Все то кошмарное, гнетущее, что всплыло сейчас из глубин памяти, заволокло ему глаза красным туманом. Эта кровавая хмарь стала сгущаться, превращаясь в багровый, пульсирующий шум, который сливался со стремительно усиливавшимся гулом, охватывавшим все вокруг.

Страшные мысли, испугавшие самого Аникина, вдруг возникли в этом гулком тумане. Вдруг возникло неодолимое желание порешить с этой гестаповской подстилкой прямо здесь.

– Погоди… – прервал вдруг Аникин артиллериста. – А ну спроси ее, отчего, если ее муж таким садюгой оказался, она его с когтями защищать кинулась?

Женщина вся подобралась и посмотрела на Аникина. Их глаза встретились. Выражение невыразимого испуга отобразилось на лице немки. Аникин вдруг осознал, что это он внушает ей такой страх. И вслед за страхом, как и тогда, несколько минут назад, в спальне, мелькнуло в этих расширенных глазах еще что-то. Мольба. Потом женщина снова спрятала лицо в воротник пальто и что-то произнесла.

– Что она говорит? – пересиливая гул, прокричал Аникин.

– Она говорит: боялась. Муж ей рассказывал, и все только об этом и говорят, и газеты, и радио…

– О чем?! – прокричал Аникин.

– О том, какие… – начал переводить Воронов, потом запнулся и был вынужден переспросить женщину. – О том, какие зверства устраивают русские солдаты над немцами. Особенно над немками…

XIII

– Во дает… – в сердцах сплюнул Латаный. – Вы слыхали, братва? Зверства! Где уж этой гниде гестаповской угнаться за нашими зверствами!

– Какого черта она всю эту дребедень нам вываливает?.. – прорычал Тютин. – К стенке ее, и дело с концом…

– Она и так вон возле стенки… – как бы заступаясь, проговорил младший лейтенант Воронов.

– Смотри, лейтенант… – с озлобленным ехидством проговорил Латаный. – Если ее в расход пустим, выйдет, что зря только сигарету израсходовал…

– А ты товарищу старшему лейтенанту не тычь! – распрямляясь на своих длинных ногах, с угрозой пробасил долговязый.

– А ну, прекратить базар! – отчетливо выговорил Аникин. – Вы еще в рукопашной тут сойдитесь на виду у фашистов…

Женщина заговорила снова.

– Она просит, чтобы ее не убивали… – перевел Воронов.

В этот момент будто гром прогремел в соседнем квартале и в небе высверкнули длинные огненные молнии. Невольно все примолкли и вжали головы в плечи, уставившись поверх крыш домов, где с ужасающим грохотом в огненных всполохах раскалывалось небо.

– Она говорит, что это ревут русские «катюши»… – крикнул Воронов. – Русские обстреливают Рейхстаг.

Хмыкнув, артиллерист добавил:

– Это ж надо, она так и сказала по-русски «катьюши»…

– Выучила, стерва… – буркнул кто-то.

– Ну да, тут хочешь не хочешь, а выучишь… – в восхищении провожая взглядом всполохи реактивных снарядов залпового огня, проговорил Латаный.

Женщина опять заговорила.

– Что она там бормочет? – вдруг примирительно спросил Тютин.

После залпа «катюш» в нем словно что-то переменилось.

– Она говорит, – произнес Воронов, – что эта улица выводит на Инвалиден-штрассе, а по ней направо прямиком к другой улице – Альт-Моабит…

– Черт ногу сломит… и назовут же по-нечеловечески… Одно слово – фашисты… – сплюнул в сердцах Тютин.

– Тише ты… – прицыкнул на него Аникин. – Ну, а дальше…

– Ну, а по ней, по этой Моабит, прямиком к Рейхстагу. Только через реку перейти… Она говорит, что все перекрестки на Инвалиден-штрассе хорошо укреплены. В угловом доме возле трамвая сидят артиллерийские наблюдатели, и еще «фаустники». Много «фаустников».

– Инвалиден… – проговорил Тютин. – Я бы такой сделал «инвалиден» ей и ее палачу. По полной программе…

– Товарищ лейтенант, а спросите, коли нетрудно, у этой фрау, что за медведь на боку трамвая намалеван? – сунулся вдруг с вопросом Милютин. – Чудной какой-то, на задних лапах? Цирк, что ли?

Воронов перевел, а женщина посмотрела на солдат каким-то совсем другим, умиротворенным, человеческим взглядом и ответила. Когда она говорила, слабая улыбка коснулась уголков ее губ.

– Она говорит, что никакой это не цирк. Это герб Берлина: медведь на задних лапах…

XIV

Из-за угла здания, ведущего во двор, вдруг появился мальчик, в нахлобученной на самые глаза кепке и в полупальто из теплого сукна. Оно было явно ему на вырост. По виду ему было лет шесть-семь.

– Фу ты, черт… – вскинув винтовку от неожиданности, облегченно выдохнул Милютин. – Ведь чуть не взял грех на душу! Мальца чуть не прихлопнул!.. Куда несет тебя, едрить твою налево?! Тут стреляют!..

Ребенок, не обращая внимания на оглушительный вой реактивных снарядов, подошел к красноармейцу из артиллерийского расчета и что-то ему сказал. Парень, с сахарно-белыми белками глаз, выделявшимися на закопченном лице, сидел на корточках, прислонившись спиной к стене. Повернувшись к товарищам, он с улыбкой, хриплым голосом крикнул: