Читать книгу "Метроленд - Джулиан Барнс"

— По прыжкам с шестом.

— По метанию копья.

— По толканию ядра. — Он взвесил в ладонях воображаемую женскую грудь необъятных размеров.

— Ага, и по танцам на ушах.

— А почему нет, Крис?

— Если ты что-то можешь, это еще не значит, что ты должен этим заниматься.

— А если ты можешь и хочешь, то следует этим заняться.

— Если ты занимаешься чем-то, потому что тебе следует этим заняться, значит, на самом деле ты не очень-то и хочешь.

— Если ты можешь и хочешь, но при этом не делаешь, значит, ты чокнутый.

— Я любил Ржавку как человека.

Мы с Ржавкой-Джанет разделись друг перед другом далеко не сразу. Просто нам было негде, хотя — как я потом с жаром себе выговаривал — пылкие и изобретательные влюбленные всегда найдут какие-нибудь влажные заросли, или укромное место, чтобы помиловаться на заднем сиденье папиной машины, или какую-нибудь темную подворотню, где по вечерам нет прохожих, а свет фар проезжающих мимо машин щекочет нервы. Но, как мне кажется, мы с Ржавкой были отнюдь не пылкими, а наша изобретательность была ограничена строгими рамками — чтобы уверить ее и моих родителей, что нам, в сущности, все равно, будем мы наедине или нет. Так нас со спокойной душой оставляли наедине.

Но иногда мы затевали игривые исследования — всегда частичные и стыдливые. Мы приоткрывали друг другу маленькие участки тела — часть груди, полосочку кожи на животе, плечо, бедро. Пару раз мы раздевались полностью и всякий раз потом мучились от стыда, сознавая собственное падение и наслаждаясь своей порочностью. И всякий раз я испытывал странную грусть. Как я теперь понимаю, это было вовсе не разочарование от того, что мы так и не занялись любовью; это было скорее смутное ощущение неудовлетворения, какое часто сопровождает именно достижения, а не неудачи. Я иногда задавался вопросом: а что более ценно — стремление к цели или ее достижение, победа, оргазм? Может быть, предельное сексуальное удовлетворение — это именно karezza? Я любил повторять в разговорах с Тони — из безопасного убежища своей девственности, — что к финишной ленточке оргазма нас толкает не что иное, как наше дурацкое общество, погрязшее в надуманных играх и поощряющее соревновательный дух во всем.

2. Demandez Nuts

И все же тогда я еще не знал, насколько все это важно.

Париж. 1968. Анник. Очаровательное бретонское имя, правда? Кстати, ударение на второй слог — Аннйк. Рифмуется с английским pique, хотя и не подходит по смыслу. Во всяком случае, поначалу не подходило.

Я поехал в Париж, чтобы собрать материалы для диплома, который я затеял писать, чтобы получить стипендию и поехать в Париж. Вполне нормальная ситуация для аспиранта. К тому времени, как я собрался ехать, большинство моих друзей уже успели погулять — конструктивно или просто так — почти по всем более или менее значимым городам Европы, предварительно проявив неистовый интерес к предметам, которые можно как следует изучить исключительно в тех местах, где можно добыть материалы по теме, каковые можно добыть только во вполне определенных местах. Я себе выбрал тему «Влияние английского стиля актерской игры на парижский театр 1789–1850 годов». В названии работы обязательно нужно указывать какую-нибудь значимую дату (1789, 1848, 1914), чтобы все это выглядело солидно и эффектно и льстило всеобщему мнению, что, когда начинаются войны, в мире меняется все. Впрочем, я вскорости обнаружил, что что-то действительно меняется: так, например, после 1789-го английский стиль актерской игры не имел вообще никакого влияния на парижский театр по той простой причине, что ни один английский актер в здравом уме не рискнул бы задержаться в Париже в разгар Революции. Наверное, я мог бы подумать об этом раньше. Но если честно, единственное, что я знал об английских актерах во Франции, когда придумывал свою тему, так это то, что в 1827 году Берлиоз был влюблен в Харриет Смитсон. Разумеется, она оказалась ирландкой; но я тогда был озабочен лишь тем, как выбить денег на шестимесячную поездку в Париж, а люди, которые распоряжались финансами, были, понятное дело, не слишком искушены в истории театра.

— Can-can, frou-frou, vin blanc,[65]кружевные трусики, — прокомментировал Тони, когда я сказал ему, что уезжаю в Париж. Сам он собирался в Марокко на предмет собственной деанглификации и в последнее время слушал на магнитофоне только какое-то натужное шипение и хрюканье.

— Кейф. Гашиш. Лоуренс Аравийский. Финики. — Я не остался в долгу, хотя мне самому показалось, что мой ответ прозвучал не так едко, как мне бы хотелось.

Но все обстояло совсем не так. Я и раньше бывал в Париже, причем не раз, и ехал туда без всяких наивных восторженных ожиданий, которые мне так упорно приписывал Тони. Щенячий восторг от Парижа я пережил еще в ранней юности: книжки «Олимпия-Пресс» в зеленых мягких обложках, праздное сидение в кафе на бульварах, мальчики в кожаных плавках на Монпарнасе. Будучи студентом, я познавал Париж исторический, бродил средь великих усопших на Пер-Лашез и ликовал по поводу неожиданных находок: например, катакомбы на Данфер-Рошро, где постреволюционная история так мило и органично сочеталась с твоим собственным мрачным настроением, когда ты ходил по угрюмым склепам среди скелетов, аккуратно рассортированным по костям; время от времени дрожащий свет твоей свечи выхватывал из темноты пирамиды бедренных костей или массивные кубы, сложенные из черепов. К тому времени я уже перестал насмехаться над своими измученными соотечественниками, которые не вылезали из кафе на площади перед Северным вокзалом и объяснялись с официантами на пальцах.

Я снимал квартиру около станции метро Бютт-Шомон (гремящей и лязгающей линии 7-бис. Боливар, Бютт-Шомон, Боцарис) у приятеля моего приятеля. Это была светлая и просторная — и чуть-чуть старомодная — студия-спальня со скрипучим паркетом и игровым автоматом в углу, который работал не на жетонах, а на старых монетах достоинством в один франк, — запас в коробке на полке. На кухне был целый ящик домашнего кальвадоса, который мне разрешили брать с тем условием, чтобы за каждую оприходованную бутылку я оставлял пузырь виски. (Я терял на этом обмене в деньгах, но зато приобретал, так сказать, погружение в местный колорит.)

Я разложил свои немногочисленные вещи, подмазался к консьержке, мадам Ют, в ее крошечной норке с цветами в горшках, поносными кошками и старыми номерами «France Dimanche» (она всегда предупреждала меня о каждом nouvelle intervention chirurgicale à Windsor),[66]записался в Национальную библиотеку (что оказалось не так уж и просто) и начал считать себя самостоятельным и независимым человеком. Школа, дом, университет, друзья — все они так или иначе навязывали тебе некий набор ценностей, обязательных к исполнению амбиций и одобренных методов оправдания неудач. Кое-что ты принимал, кое-что отвергал, потом все менялось, и ты принимал уже то, что раньше отвергал, метался туда-сюда, и все это вместе создавало иллюзию продвижения вперед. Но теперь, когда я остался один, у меня наконец появилась возможность во всем разобраться. Сделать глубокий вдох и во всем разобраться.