Читать книгу "Сын Грома, или Тени Голгофы - Андрей Зверинцев"

В завершении церемонии встречи замещавший игемона во время его отсутствия в Иерусалиме чиновник передал Пилату три кувшина с дорогим эшкольским вином, корзину дамасских дынь и пасхального агнца к праздничному столу – дар первосвященника Каиафы. Вино и дыни игемон одобрил, но при виде трогательного голубоглазого агнца, доверчиво смотревшего на прокуратора и его жену, несколько смешался и никаких распоряжений относительно судьбы несчастного животного не отдал.

Глава 9Повинен смерти

В пятницу прокуратор пробудился с чувством странного беспокойства: будто его ожидает какое-то важное нерешенное неприятное дело, о котором он случайно забыл. Он силился его вспомнить, но ничего существенного на ум не приходило. Странно. Ни о каких особых происшествиях ему накануне не сообщали, значит, все хорошо, просто он стал с возрастом более мнительным. Похоже, его отношения с иудеями и Храмом налаживаются, надо только быть больше дипломатом, чем римским легионером. И тут он неожиданно вспомнил об агнце, подаренном первосвященником, и тут же распорядился отвести его пока в парк претория. Он уже решил, что возьмет симпатичного доверчивого барашка собой в Кесарию – пусть бродит там среди зелени садов его резиденции вместе с павлинами и антилопами – живой символ его дипломатических успехов в противостоянии с Каиафой. Прокуратор рассматривал дары первосвященника как знак его примирения с игемоном. Иначе какой смысл был дарить невинного агнца язычнику Пилату?

Явившийся с докладом центурион выглядел озабоченным. Умный служака обычно старался не перегружать прокуратора малозначимыми сообщениями. Он доложил, что из синедриона только что пришла бумага на арестованного ночью бродягу-галилеянина, смущавшего народ странными мыслями и выдававшего себя за Царя Иудейского. Священники обрекли несчастного на смерть, и требовалось согласие прокуратора. Посыльный от первосвященника дожидался подписи прокуратора у входа в преторий. Получив подпись Пилата, он должен был доставить бумагу первосвященнику, чтобы синедрион, отправив на казнь этого бродягу, с легким сердцем, как и полагается на Пасху, с наступлением заветного часа принялся вкушать пасхального агнца.

Прокуратор, заранее настроивший себя доброжелательно к пригласившим его на праздник священникам, хотел было тут же и подписать бумагу, но что-то остановило его, кто-то остановил его руку, и он приказал: «Приведите Галилеянина ко мне, я хочу видеть этого человека».

Посланник синедриона, видимо, не был готов к такому повороту событий. Ему обещали, что вопросов не будет и все завершится моментально. Он стал растерянно извиняться, кланяться и, вместо того чтобы ждать решения прокуратора, незаметно исчез из претория. Никто не обратил на это внимания. Пилата удивило другое. Когда он вышел из резиденции на каменное возвышение, где обычно проходило судилище над особо опасными преступниками, он увидел, что преторий окружен народом. Точнее, сначала его окружали его легионеры со щитами и копьями в руках, а уже за их спинами нестройно гудела на разные голоса большая толпа разношерстного народа. Присутствие этой толпы поразило его необычайно. И насторожило. Ведь, как полагал прокуратор, о Галилеянине знали только он, первосвященник и люди из его окружения. Кто же привел сюда эту толпу иерусалимской черни и зачем они здесь собрались? Трудно поверить, чтобы толпа собралась здесь ради простого бродяги.

Пилат различал крики, которые доносились до него из толпы, и удивлялся.

– Римлянин, покажи нам Галилеянина, которого ты собрался казнить. Покажи Царя Иудейского.

Это напомнило спектакль, который начался с момента его въезда в Иерусалим. Значит, противостояние все-таки продолжается. Пилат невесело усмехнулся. «Хватит ли у меня солдат, чтобы сдержать напор этих безумцев?» – мельком подумал прокуратор и велел принести свое кресло на каменное возвышение, куда должны были привести для допроса того бродягу, который, как выяснилось, уже томился в его темнице. Игемон вспомнил, что прежний здешний намест-ник, Грат, предупреждал: в праздник Пасхи город становится особо опасен. И Пилат пожалел, что не привел с собой пару лишних когорт из Кесарии. Или хотя бы еще одну алу сирийской конницы, как собирался сделать.

Приказ игемона был выполнен: тотчас же появились кресло прокуратора и скамеечка для ног. Осталось доставить арестованного ночью бродягу. Как и полагалось по ритуалу, за спиной прокуратора, у входа на возвышение, стояли легионеры с развернутыми римскими стягами. Пилат остановился у кресла и посмотрел на расстилавшийся внизу город. Ему показалось, что сиявший в лучах солнца бело-золотой Храм вдруг тронулся с места и, как парусник, поплыл в голубом мареве, лавируя между Иерусалимских холмов. Он на миг прикрыл ладонью глаза и сразу же опустил руку. Храм стоял недвижим. Возникло предчувствие, что сейчас случится что-то необычайное.

Прокуратор стоял у кресла. Центурионы с удивлением глядели на него. Создавалось впечатление, что он раздумывает, садиться ему в кресло или нет. Пилат и сам поразился накатившей вдруг на него непонятной меланхолии и тут же взял себя в руки. Он решительно сел в кресло и в ожидании арестованного принялся разглядывать толпившихся у Гаввафы людей. Что приготовила ему сегодня иерусалимская чернь? Он ненавидел толпу. Римскую ли, иерусалимскую. Чернь везде одинакова, и ее поведение непредсказуемо. Эти, как пить дать, настроены против Рима…

Из внутренней тюрьмы стражники привели Галилеянина и поставили перед прокуратором. Но первое, что увидел Пилат и не поверил своим глазам: знаменосцы склонили знамена, когда Галилеянина вводили на Гаввафу. Это уже было явным доказательством того, что иудейский спектакль, где пока непонятно, какая роль отведена ему, игемону, прокуратору Понтию Пилату, продолжается. Увы нам, увы, это так! Мудрый Пилат на какой-то миг почувствовал себя пешкой в этой игре и не знал, как ему при таком раскладе на шахматной доске ходить. Он даже не знал, белыми или черными играет.

Пилат спросил знаменосцев:

– Зачем вы сделали так?

Те растерянно переглядывались, пожимали плечами. Они и сами не понимали, как все это произошло.

Пилат велел увести арестованного.

– Если вы опять склоните знамена, я велю отрубить вам головы, – сурово пообещал он.

Арестованного увели и через минуту ввели снова. И снова римские знамена склонились в сторону Галилеянина. Пилата едва не хватил удар. Чтобы прийти в себя, он сделал над собой усилие, до боли сжав подлокотники кресла, на котором сидел. Он видел, как побелели от напряжения кисти рук, и решил, что будет вести себя так, будто ничего не произошло: нет, он ничего не видел, не было никаких знамений. Все идет как обычно. А где-то в глубине сознания возникла мысль, что это Каиафа напускает на него своего еврейского Бога.

Пилат, как и большинство увлекавшихся греческой философией римлян, хоть и поклонялся Юпитеру, в душе был атеистом. Он смеялся, когда еще дома, в Кесарии, жена рассказывала свой странный сон, как он, Пилат, судил иудейского праведника и приговорил несчастного к распятию; посмеялся он и над ней, просившей его спасти невиновного. Смеяться-то Пилат смеялся, но сон все же крепко засел в памяти… Так не события ли того сна сейчас начнут разворачиваться перед ним? Странно, что он напрочь забыл конец этого сна. Он приговаривает проповедника к казни, а потом… Потом… Что было потом, он не помнил. Еще более странным было то, что и жена не могла вспомнить, чем же заканчивался ее сон. А тут еще в Риме в окружении кесаря, как рассказал Галл, оказались его недоброжелатели… Впервые Пилат чувствовал себя игрушкой в чьих-то руках. Но в чьих? Кто ответит игемону на этот вопрос? Сколько бумагомарак возьмутся за это заведомо проигрышное дело. И, как видим, берутся до сих пор. И будут браться.