Читать книгу "Одержимость - Фридрих Незнанский"

— Ясно, — вежливо прервал нескончаемый монолог Гордеев. У старика и в самом деле не голова, а Дом Советов. — А Болотников как к Бойкову относился, не знаете?

— Без должного почтения. Авторитет он не признавал. А у вас, Юрий Петрович, успехов, выходит, пока никаких, раз вы за Климука с Бойковым хватаетесь?..

— Вы так говорите, будто я принародно брал какие-то повышенные обязательства. «Пятилетку — за три дня!»

— Ну, Болотников хоть не клинический шизофреник?

— Нет. Таких данных я не обнаружил. — Вчера Гордеев просмотрел медицинские освидетельствования Болотникова за последние несколько лет. По крайней мере, на бумаге гроссмейстер был психически здоров.

О том, что вчера, расставшись с Брусникиной, он вызвонил Щербака и попросил его еще раз обследовать квартиру Гуревича, а заодно выяснить, что за «милиция» туда приходила, Юрий Петрович рассказывать Заставнюку не стал. Не сказал он также и о том, что Щербак взялся проверить Болотникова и его семью по муровским каналам: не водилось ли за ними каких-нибудь грехов криминального характера. Он только поинтересовался иронично:

— А что, по-вашему, нужно было-таки растрезвонить об убийстве Болотникова для ускорения процесса?!

— Вам виднее.

Гордеев неожиданно для самого себя разозлился.

— Что значит, «мне виднее», объяснитесь, пожалуйста!

— Ладно, не заводитесь, — ответил Заставнюк, возвращаясь к своим бумагам.

— Спасибо за совет! Вот вы, Савелий Ильич, подойдя к двери своей квартиры и не обнаружив ключа в кармане, где он обычно лежит, что делаете? Проверяете, нет ли его в другом или сразу зовете слесаря?

— Я ключи всегда ношу в одном месте — в левом внутреннем кармане.

— Хотите, объясню почему?

— Что тут объяснять? Привычка еще с детства.

— Это не ответ, а перефразированный вопрос. Привычка — откуда она взялась?

— Сама собой образовалась, как все привычки. Дались вам эти ключи, Юрий Петрович. Все, давайте считать тему исчерпанной.

— Вас до смерти пугает момент, — сказал Гордеев нарочито размеренно, все еще продолжая злиться, — когда, не нащупав ключ с первого раза, вы с трепетом погружаете руку в другой карман — вдруг его и там нет!

20

Долгожданный звонок от Голованова последовал в обеденный перерыв. Тон у Севы был немного смущенный, Турецкий это сразу почувствовал.

— Александр Борисович, это действительно деликатная ситуация, — неуверенно начал Голованов.

— Все так плохо? — испугался Турецкий.

— Вот уж не знаю, это вам решать. Дело в том, что…

— Лучше не по телефону.

Договорились встретиться в ресторане «Пушкинъ» на Тверском бульваре. Это своеобразное место Турецкому показал один малознакомый фээсбешник, когда они несколько лет назад вместе работали над делом о пропавшем нобелевском лауреате ,[3]а позже его полюбили оба Грязновых — и старший, и младший, да и остальные оперативники «Глории». На первом этаже в «Пушкине» было кафе, на втором и на антресолях — ресторан.

Турецкий поднялся на второй этаж на лифте с кружевным литьем, а оттуда перешел в антресоль, где и ждал его Голованов. Турецкий ограничился чашкой кофе, а вот Сева решил пообедать основательно и для начала, заглянув в меню, стилизованное под дореволюционную газету с заголовком «Гастрономический вестник», заказал солянку и холодец.

— Ты только не тяни, — попросил Турецкий, — говори сразу, что узнал. У нее кто-то есть, да?

Сева отрицательно покачал головой, глядя куда-то за спину Турецкому. Александр Борисович машинально оглянулся. Позади него на стене висела «Сравнительная таблица скорости некоторых движений» — парохода, велосипеда, скаковой лошади, пушечного ядра и звука. Когда-то Турецкий тоже ее внимательно изучал.

— Ну, так что же? Чем она занята?

— М-мм…

— Сева!

— Ладно. Ирина Генриховна… играет в карты.

— Что она делает?!

— Вы только не нервничайте. — Впрочем, Голованов сам нервничал за двоих. Он понятия не имел, как отнесется Турецкий к предоставленной информации, а между тем его Сева уважал чрезвычайно и к его жене тоже относился с большой симпатией.

Выяснилось следующее. Ирина Генриховна Турецкая, образцовая жена, мать и педагог, увлеклась игрой в бридж. Теперь в свободное время она закрывается с подругами в учительской и играет там в карты. То же самое она делает после работы, когда все той же компанией они отправляются к одной из учительниц (завучу, между прочим!!) и усаживаются за карточный стол. Завуч — старая холостячка, и у нее дома игре ничто не мешает.

Голованов показал Турецкому снимки, сделанные через окно фотоаппаратом с мощным телеобъективом, а также в случае необходимости готов был предоставить кассету с записью разговоров в учительской.

Турецкий слушал это все, открыв рот. Когда же почувствовал, что выглядит нелепо, он закрыл рот и тут же засмеялся. Даже захохотал. Боже, какой он все-таки дурак! А играть в бридж Ирину, между прочим, научил не кто иной, как Воскобойников, прошедшим летом на курорте на Кипре.

Теперь, когда камень с души упал, Турецкий начал чувствовать к этому совершенно постороннему человеку некоторую симпатию, словно тот оказал ему какую-то значительную услугу. Что ж, в определенном смысле, так оно и было.

Отсмеявшись, он спросил у Севы:

— Не знаешь, что там у Гордеева, он вас еще не запряг?

— С шахматистами-самоубийцами?

— Ну.

— Вы же вроде терпеть не можете шахмат? — удивился Голованов.

— Да, не люблю…

Шахматы Александр Борисович действительно давно и стойко не любил, не играл в них и не интересовался тем, что в этом своеобразном виде спорта происходит, несмотря на то что был яростным болельщиком многих других. И нелюбовь его зародилась лет пятнадцать тому назад. В юности он поигрывал, как и многие в советские времена, и, видимо, довольно неплохо, потому что на любительском уровне — где-нибудь на пляже, среди приятелей или случайных знакомых — выиграть у него мало кому удавалось. Постепенно Турецкий уверовал в свой талант, тем паче, что побежденные говорили, что играет он на уровне второго разряда. Льстили они или нет, теперь неизвестно, тем более что слишком уже давно Турецкий не брал в руки пешек. Но пятнадцать лет назад, еще во времена работы в Мосгорпрокуратуре, случилось ему ехать в командировку в Иркутск. Дорога занимала больше трех суток, в купе были только мужчины, двое из них, помимо Турецкого, оказались довольно компанейскими, а вот третий — бирюк бирюком. Он лежал на своей полке и ни в какие разговоры не встревал, плохо оказалось и то, что полка его была нижняя, что мешало остальным нормально общаться. К концу вторых суток пути все нехитрые и возможные дорожные развлечения оказались перепробованы. И тут откуда-то возникли шахматы. И всю ночь напролет трое здоровых мужиков по очереди сражались друг с другом. Усталости никакой не было, азарт, напротив, все нарастал — сейчас Турецкому даже вспоминать об этом было странно. Турецкий обыгрывал обоих раз за разом, а попутчики друг друга — с переменным успехом. Уже глубоко за полночь пришла спасительная мысль сыграть на пиво — Турецкий против двоих. Коллективный разум оказался более эффективным, и игра выровнялась. К утру счет был равным, и к утру же их четвертый попутчик окончательно дозрел до того, чтобы вступить в контакт. Надо сказать, что они и прежде пытались привлечь его, но он категорически отказывался и пытался спать. Турецкий уговаривал его залезть на любую верхнюю полку — все равно ведь пустуют, но некоммуникабельный попутчик был упрям как осел. Однако под утро все-таки сломался, видимо, так и не заснув. Часов в пять он согласился сгонять с Турецким партийку. Решено было играть не просто так, не на интерес (не на пиво то есть), а поставить более серьезный, «взрослый» приз. Скажем, ящик коньяка. Армянского. В конце 80-х армянский коньяк — это была не шутка, впрочем, попутчики знали, на что спорили: в вагоне-ресторане им накануне наливали «Ахтамар». И Турецкий согласился. Было решено играть серию из пяти игр — до трех побед. Неприятный попутчик с красными от бессонницы глазами сел напротив Турецкого. Первый мат следователь Мосгорпрокуратуры получил на пятнадцатом ходу. Второй — на тринадцатом. В третьей партии Турецкий сдался после десяти ходов, он уже понял, что нарвался. Пословица «не буди лихо» здесь оказалась уместна в буквальном смысле: надо было, наверно, все-таки дать человеку поспать. Турецкий вывернул карманы, и все равно денег не хватало. Слава богу, что в вагоне-ресторане оказалось только тринадцать бутылок коньяка. Турецкий был расстроен, но утешал себя мыслью, что по крайней мере теперь таинственный незнакомец, так здорово играющий в шахматы (он так и не представился, между прочим), наконец потеплеет, угостит своих попутчиков халявным коньячком и все станет на свои места. А деньги, ну что ж поделаешь, черт с ними, в конце концов! Однако ничуть не бывало, незнакомец совершенно спокойно, даже как нечто само собой разумеющееся, принял неполный ящик «Ахтамара», засунул его под свою полку и снова завалился спать. Так они и проехали до конечной станции — в гробовом молчании. Первое, что в Иркутске сделал холостой тогда еще Турецкий, — это дал отчаянную телеграмму своему приятелю, муровскому оперу Славке Грязнову: «Вышли хоть что-нибудь на обратный проезд!» Уже в Москве Грязнов вместе с Меркуловым долго и обидно смеялись над незадачливым шахматистом. И с тех пор все, как отрезало, Турецкий фигуры не передвигал.