Читать книгу "Репортер - Юлиан Семенов"

Я забыла про этот разговор, потому что над карточными гаданиями потешаюсь, хотя обожаю раскладывать пасьянс наудачу, но ведь пасьянс — это женские шахматы, и потом интересно разглядывать лица дам, во мне это с детства, с тех пор, как я жила у бабушки и мучила ее по вечерам игрою в «пьяницу» и «акулину», до сих пор люблю эти игры, тайком играю с Наташкой. Журналистка и хирург дуются в «пьяницу», смех.

Я совершенно забыла про встречу с Галей на улице Горького (она выходила из кафе-мороженого с каким-то фирменным седоголовым старцем), забыла про то, как она шепнула: «Ты смеялась, а Томка мне нагадала иностранца, вот и сбылось, поди к ней, она тебе вернет Ивана!» Мура какая! Возвращать мужчину безнравственно. Если любовь ушла, ее ничто не вернет, ворожи не ворожи! Принцип совпадаемости магнитного поля сильней заговоров, а физическая совместимость вообще не понята учеными, во всяком случае, биологи не договорились ни с невропатологами, ни с теми, кто изучает этику человеческих взаимоотношений.

И вдруг этой ночью, хотя какое там ночью, утром, в пять, позвонил Иван. Я отчего-то ужасно испугалась. Я очень боюсь таких звонков, к беде. В жизни каждого человека начинается пора утрат; у Игоря, ветерана нашего фотоотдела, сначала умер дядя, потом мама, вскоре брат. Пришла беда — открывай ворота… Отец плакал, как маленький, когда смотрел картину Алексея Габриловича «Футбол нашего детства». Отец не воевал. Когда кончилась Отечественная, ему было шестнадцать, но память о том времени — единственное, пожалуй, что может вызвать у него слезы, а сам онколог, человек лишенный сантиментов, прагматик, такой уж он у меня, лучше не бывает. То же случилось и у него: сначала от рака легких умер друг, вместе учились в школе, не пил, не курил, а вот поди ж ты: через месяц как косой выкосило еще семерых — инфаркт, инсульт, инфаркт, инсульт. Отец позвонил мне: «Хочу поспать у тебя несколько ночей, разрешишь? Нервы как веревки, жду очередного звонка». Это были прекрасные семь дней, я и его научила играть в «пьяницу», а пасьянсом он просто заболел: «Необходимо во время ночных дежурств… Помнишь, поэт Яшин написал: «Те, кто болели, знают тяжесть ночных минут, утром не умирают, утром опять живут…» А со смертью каждого больного, пусть даже не ты его вел, умираешь и ты, какая-то твоя часть, затаенная частичка веры в справедливость… Умирают-то прежде всего самые талантливые, дураки живучи, как сколопендры…»

Я подняла трубку, предварительно откашлявшись: почему-то мне показалось, что говорить сонным голосом нетактично. Отец всегда шутил: «У тебя мой дурацкий характер, Лисафет, ты все берешь на себя, в наше время трудно жить таким совестливым, затопчут, оглядывайся, длинноносая, пример предков поучающ». Голос у Ивана был жухлый, чужой, словно он заболел тяжелой ангиной.

— Что случилось, старик?

— Это продолжение моей просьбы задержать Кашляева… Тут такие раскручиваются дела — ни словом сказать, ни пером описать… Можно, я к тебе приеду? И не один — с Гиви…

…И вот я называю Томочке телефон Галки. Я застала ее на репетиции. Слава богу, не на гастролях, седой фирмач ее бросил, исхудала, скулы торчат, как у голодного татарчонка, глаза пустые, совершенно потухли, хотя если не знать ее, такого не скажешь — два горящих уголька, но я-то помню ее другой, у человека глаза меняются постоянно, в них надо вглядываться, только тогда поймешь человека, вглядываться не спеша, исподволь, не пугая пристальностью, мы все так устали от выискивающей пристальности…

На прощанье, кстати, Галка сказала: «Она велела принести ей щетину Ганса: «Все мужчины оставляют на лезвии, сними незаметно и принеси, он будет твоим навсегда»… А Ганс — немец, они ж аккуратные, он свою бритвочку мылом моет… Мыл… Потом попросила завезти самый любимый его подарок… Отнесла замшевую куртку… А он все равно уехал… Вот так-то… Сука она, эта Томка… Вообще мир полон сук и кобелей, мечтаю вернуться в семнадцатый век, хоть инквизиция, но все же рыцари были, да и людей не так много, есть где спрятаться… Пусть Томка звонит, я скажу, что ты от меня…»

— Галчоныш, — Тома чуть не пела, голос воркующий, — ты что ж носу не кажешь? Как у тебя дела? Ну! Вот видишь… А тут ко мне Яночка пришла… Да? Подружка? Все сделаем! Ты ж знаешь, у меня слово верное… Это, кстати, твой новый телефон, что ль? Ах, так… Ну, приходи, чайку попьем, а за Яночку не тревожься, все будет хорошо.

Она гадала мне достаточно долго, кое-что, кстати, сказала верно, прямое попадание: «Постоянно думаешь о бубновом короле», а Иван светлый, и я о нем думаю постоянно, но ведь, наверное, каждая женщина постоянно думает о том, кого любит…

— У твоего бубнового кто-то есть, Яночка, держи ухо востро, крестовая дама постоянно ложится рядом с ним, и девятка пик не отходит, я не жалую такую карту… Хотя, если надо, мы отвадим ее, это я быстро делаю, но — не люблю, да и сил тратишь столько, что потом хоть в санаторию уезжай…

— Я отблагодарю, — сказала я. — Я на все готова…

— Думаешь, я из-за денег? — Тома вздохнула. — У меня призвание есть: делать людям добро. Во власти изверилась, в церкви священники служат, как в главке каком, кто остался утешителем? Мы, меченые.

— Это как?

— А так. У кого от бога метина… А теперь смотри мне в глаза, Яночка. Расслабься и смотри мне в глаза. В зрачки, я по дужке болезнь вижу и хворь выгоняю…

— Я не переношу гипноза, — сказала я. — У меня рвота начинается.

— А кто тебе сказал, что я гипнотизирую?

— У меня отец онколог, я про это знаю.

— Где он лечит?

Она неотрывно смотрела в мои зрачки, и мне захотелось сказать ей, что папа лечит в онкологическом центре, но он никакое не светило, а самый рядовой врач, его всегда все отодвигали, хотя для меня нет более редкостного доктора на земле, но ведь я пристрастна, он мой отец, несчастный человек, фантазер и бессребреник, подкаблучник, мама вытворяет с ним бог знает что…

— Где он лечит? — повторила Тома еще тише. — В какой клинике?

— В Тобольске, — превозмогая себя, ответила я. — Там при мединституте есть клиника, может, слыхали?

— Да ты расслабься, маленькая, расслабься, ишь какая длинноносая, волосы-перышки, расслабься, Яночка…

Так я тебе и расслаблюсь, подумала я. Отец учил меня напрягать мышцы спины, когда становится трудно и настроение могильное. Стойка, говорит он, это костяк человека, в жизни самое важное ритм и стойка.

Тамара положила свою пухлую ладонь на мою руку, придвинувшись еще ближе.

А я смогла подумать: «Она чего-то боится. Она очень испугана». И подумала я об этом отчетливо и совершенно спокойно, и после этого до конца убедилась в правоте слов Ивана, что сейчас мне надо ей подыгрывать, я обязана стать податливой и медленно, чуть вяло, но в то же время четко отвечать на все ее вопросы. А в том, что она начнет меня спрашивать, я не сомневалась. И — не ошиблась.

— Ты уснула, девочка, — еще тише сказала Тома, — тебе спокойно и тихо, скажи мне теперь, маленькая, что у тебя на сердце камнем лежит?