Читать книгу "Мегрэ и Долговязая - Жорж Сименон"

— Не важно. На этой неделе вы видели, как он выводил машину?

— Кажется, да.

— Вы не помните, в какой день? И в какой час?

— Это было вечером, довольно поздно. Постойте. Я легла спать, потом снова встала. Не смотрите на меня так. Сейчас вспомню. Я как раз встала, потому что у моего мужа болели зубы, и дала ему аспирин. Я заметила, что машина месье Серра выезжает из гаража, и даже сказала, что это совпадение.

— Потому что у вашего мужа болели зубы?

— Да. И как раз в это время перед домом оказался зубной врач. Было уже за полночь. Мадемуазель Жермен уже вернулась домой. Ну вот, значит, это был вторник, потому что она не бывает дома только по вторникам вечером, ходит играть в карты к своим знакомым.

— Машина выезжала из гаража? А может быть, наоборот, въезжала в гараж?

— Выезжала.

— В какую сторону она поехала?

— В сторону Сены.

— Вы не слышали, чтобы она остановилась немного дальше, скажем, перед домом месье Серра?

— Я больше не обращала на нее внимания. Я стояла босиком, а пол холодный: мы ведь спим с приоткрытым окном. А что он сделал?

Что мог ей ответить Мегрэ? Он удалился, поблагодарив ее, пересек палисадник, позвонил. Ему отворила Эжени, посмотрев на него с мрачным упреком.

— Ваши люди наверху! — сухо сообщила она.

Значит, покончено с первым этажом. На втором слышались шаги, там передвигали мебель, волоча ее по полу.

Мегрэ поднялся по лестнице и увидел, что мадам Серр сидит на стуле посреди площадки.

— Я уж и не знаю, куда мне деваться, — сказала она. — Можно подумать, что мы переезжаем на другую квартиру. Что же они, в конце концов, ищут, месье Мегрэ?

Гийом Серр, стоя посреди залитой светом спальни, зажигал новую сигару.

— Господи! Зачем мы ее только отпустили! — вздыхала старуха. — Если бы я могла предвидеть…

Она не уточнила, что бы она сделала, если бы могла предвидеть…

Глава 6

в которой Мегрэ принимает решение, поразившее его сотрудников, и в которой его кабинет становится похожим на ринг

Когда Мегрэ принял решение, было три часа сорок минут; допрос начался в четыре двадцать пять. Но все же торжественным, почти драматическим был тот момент, когда он решился.

Для всех тех, кто работал с комиссаром на улице Ла-Ферм, Мегрэ повел себя неожиданно. Уже с утра было что-то необычное в том, как он руководил операцией. Они не впервые производили подобного рода обыск, но этот — чем дальше, тем все больше отличался от прежних. В чем состояло отличие, определить было трудно. Первым это почувствовал Жанвье, который лучше всех знал своего начальника.

Когда по приказанию Мегрэ они принялись за работу, в глазах комиссара горел какой-то радостный, почти свирепый огонек; он привел их в этот дом, как будто пустил свору гончих по свежему следу, и подбадривал их не столько голосом, сколько всем своим видом.

Не приняло ли это дело характер борьбы между ними двумя, Мегрэ и Гийомом Серром! Точнее, так ли протекали бы события и пришел ли бы Мегрэ к тому же решению, если бы человек с улицы Ла-Ферм не был упорнее его и физически, и морально?

Казалось, что с самого начала Мегрэ не терпелось помериться с ним силами.

А порой можно было подумать, что он действует из других побуждений, и заподозрить, что ему доставляет удовольствие перевернуть вверх дном все в этом доме.

Им редко приходилось работать в комнатах, подобных этим, где повсюду царили мир и гармония, приглушенная, тихая гармония, где самые старые вещи совсем не казались смешными, и где, после многочасовых поисков, не было обнаружено ни одной подозрительной мелочи.

Когда Мегрэ заговорил, было три часа сорок минут.

Они все еще ничего не нашли. Полицейские чувствовали себя неловко и ждали, что их начальник принесет извинения и удалится.

Что заставило Мегрэ принять такое решение? Отдавал ли он сам себе в этом отчет? Жанвье даже заподозрил, что он выпил слишком много аперитива, когда около часа дня ходил закусить на террасу кафе напротив. Когда он вернулся, от него и в самом деле попахивало перно.

Эжени не накрывала на стол для своих хозяев. Старая дама перекусила, стоя на кухне, как бывает во время переезда на другую квартиру, а немного позже уборщица принесла и Гийому бутерброд и чашку кофе.

Они как раз работали на чердаке.

Это была самая скрытая от посторонних часть дома, более скрытая, чем спальни и бельевые шкафы.

Чердак был обширный, из двух слуховых окон на сероватый пол ложились большие прямоугольные пятна света. Жанвье открыл два кожаных ружейных футляра, а один из специалистов по уголовному розыску осмотрел ружья.

— Это ваши?

— Они принадлежали моему тестю. Я никогда не охотился.

Часом раньше, в комнате Гийома, они обнаружили револьвер; после тщательного осмотра Мегрэ присоединил его к куче предметов, которые они собирались унести с собой для последующей проверки.

В эту кучу были свалены самые разнообразные вещи, в том числе зубоврачебные карточки и взятые из маленького столика в спальне старой дамы свидетельства о смерти ее мужа и ее первой невестки.

Там был также костюм: Жанвье обнаружил, что на рукаве его вырван маленький клочок материи. Гийом Серр утверждал, что не надевал его уже дней десять.

Они блуждали среди старых чемоданов, ящиков, хромоногих столов и стульев. Они не делали перерыва на завтрак, а ходили закусывать по очереди. Мере удовольствовался бутербродом, который ему принес фотограф.

Около двух часов Мегрэ позвонили из полиции и сообщили, что на его имя получен довольно толстый конверт из Голландии. Он попросил распечатать конверт. Это были письма Марии, на голландском языке.

— Вызовите переводчика и засадите его за работу.

— Здесь?

— Да. Пусть он не уходит с Набережной, пока я не приеду.

Поведение Гийома Серра не изменилось. Он по-прежнему ходил за ними по пятам, не упускал из вида ни одного их движения и ни на минуту не терял спокойствия.

Он как-то особенно смотрел на Мегрэ, и было ясно, что другие для него не в счет. Это была схватка между ними двумя. Инспектора были лишь второстепенными персонажами. Даже сыскная полиция для Серра не существовала. Борьба велась в личном плане. Гийом больше не протестовал, терпел это вторжение в его дом, в его личную жизнь с высокомерной покорностью судьбе, и невозможно было заметить в нем ни малейшего признака тревоги.

Был ли у этого человека мягкий характер? Или, наоборот, твердый? Обе гипотезы имели одинаковое право на существование. Костяк у него был, как у борца, поведение — как у человека, уверенного в себе, и все же эта фраза Марии, говорившей о нем, как о большом ребенке, не казалась нелепой. Цвет кожи у него был белый, нездоровый. В одном из ящиков письменного стола они нашли груду рецептов, сколотых несколькими пачками: некоторые лежали здесь уже лет двадцать. При помощи этих порой пожелтевших рецептов, можно было восстановить историю болезней этой семьи. В ванной второго этажа висела аптечка, выкрашенная белой краской, наполненная склянками с лекарствами, коробками с пилюлями, старыми и свежими.