Читать книгу "Чужие ордена - Анатолий Филиппович Полянский"

Моряк, прозванный так за выколотый на руке якорек. Рослый, в отличие от Михаила, узкий в кости, с тонкой девичьей талией, парень пружинисто стоял рядом, напоминая борзую, изготовившуюся к прыжку. Дымчатыми, неопределенного цвета глазами он живо оглядывал просторный двор крепости, ухмыляясь потрескавшимися губами.

– Начальник идет! – громко, чтобы все услышали, сказал Абдулло, пристроившийся на левом фланге.

Пленные, наслышанные о свирепых порядках в Бадабере, замерли в неровной шеренге. Подошел мужчина неопределенного возраста. На одутловатом лице, загоревшем до черноты, блуждала полуулыбка. Глаза, большие, водянисто-желтые, смотрели поверх голов.

– Жаба, – шепнул Полуян Моряку.

Начальник лениво поманил Абдулло, что-то сказал. Абдулло торопливо перевел:

– Господин предупреждает: дисциплина, послушание. За одно нарушение режима – плетка. Потом зиндан сажать.

– Сразу грозит, падла, – процедил Моряк. – Тип, видать, из-под той мамы.

Слух у Жабы оказался острым. Он подозрительно поглядел в сторону Полуяна, потом неопределенно взмахнул рукой, и Абдулло крикнул:

– Всем в камеру. Быстро бежать!

Тюрьма, длинный сарай с высоким потолком, была выбелена изнутри серой известью. Глиняный пол, утрамбованный босыми ногами заключенных, коих прошло здесь великое множество, походил на асфальт. Две камеры в противоположных концах помещения были довольно просторными. Границей служила массивная с мелкими ячейками металлическая решетка. Заключенные видели друг друга и могли бы даже переговариваться, но в противоположной стороне содержались пленные афганцы, солдаты, служившие в правительственных войсках ДРА.

Среди двенадцати афганцев Полуян заприметил одного, чем-то неуловимым отличавшегося от остальных. Борода неопрятная, как у других, засаленный балахон, мешком спадающий с худых плеч, – как у всех. Но взгляд черных блестящих глаз, смотревших пронзительно, иронично, выдавал умного, немало повидавшего на своем веку человека. Афганец этот был постарше других и жил своей, обособленной жизнью.

Однажды, когда человек этот оказался возле сетки, Полуян спросил развлечения ради:

– Как настроение, дядя? Не позычишь ли табачку?

Афганец пристально поглядел на шурави, не произнес ни звука, но Михаил мог бы поклясться, что тот его понял.

– Не хочешь говорить, черт с тобой! – разозлился Полуян. – Не больно надо…

Он обманывал себя, контакт с афганцами был совершенно необходим. Последнюю закрутку он выкурил вчера. Мышцы, суставы начали болеть. Нестерпимо ныло все его большое тело, а перспективы никакой. И никому не пожалуешься… Поэтому Полуян упрямо возвращался к попытке завязать знакомство. Эти местные наверняка связи имеют. Свой свояка бачит издалека…

– Звать-то тебя как? – спросил однажды Полуян. – Я – Мишка, – ткнул себя в грудь. – А ты?

Оглянувшись на внимательно следивших за ним сокамерников, афганец улыбнулся и повторил:

– Мишка?.. Мишка… Акар!

И сразу отошел от решетки, явно не желая продолжать общение.

Может, своим не доверяет, подумал Полуян. И прав, наверное. Ежели они, советские, не могут друг на дружку положиться… Тому же Абдулло разве можно верить? В Бадабере тот, правда, уже не пользовался привилегиями, как в Пешаваре. Его и поместили со всеми в камеру, и пищу давали такую же, как остальным. Оставили единственное льготное право выходить во двор, вступать в контакт с охранниками. Абдулло заметно поскучнел, осунулся. Однажды Полуян подсел к нему и не без злорадства спросил:

– Прищемили тебе хвост тута?

Абдулло согласно качнул головой.

– Говорят, ты к моджахедам сам сбежал?

– Неправда! – воскликнул Абдулло. – Я долго стрелял. Потом удар – сознание ек!

– Все мы герои задним числом, – усмехнулся Полуян. Сам-то он в той курильне довольно слабо сопротивлялся. Даже выстрелить не решился, потому как пока свои прибегут на помощь, дуканщик с бандой прирежут, и прощай, Мишка…

– Я не герой. Я зиндан сидел… Зиндан – большая яма, там всегда ночь. Есть не дают, немного воды дают. Язык пушту помог, переводчик понадобился…

– Страшно было?

– Страшно. Я начальника боюсь. Тебя тоже боюсь…

– Меня не опасайся, – понизил голос Михаил. – Я тут по ночам планы строю, как бы драпануть.

– Трудно.

– Это я и без тебя знаю. В Отечественную наши пленные из немецких концлагерей уходили. Чем мы хуже?

– Из Бадаберы никто не бежал. Никогда.

– Так то ж добре… – Полуян нагнулся к уху Абдулло. – Никто не пробовал, а мы… Препятствия, конечно, большие. Первое – окрас кожи другой, обличье иное. Инородцы, одним словом.

– На севере пуштуны живут, – возразил Абдулло. – Власть не любят. «Духов» тоже.

– Могут помочь?

– Очень могут.

– Ты бы нашел ходы…

– Не могу, сам видишь. За ворота крепости не пускают.

– А ты старайся, в доверие входи.

– Начальник очень бешеный. Больной он, базетка душит. Скоро помрет. Хочет, чтобы все шурави сдох…

– На всякую рыбу крючок есть… Думай, Абдулло. Только гляди у меня, – прошипел Полуян, в котором проснулась подозрительность. – Продашь – на том свете сыщу!

– Что ты, Янка, – отпрянул Абдулло. – Я друг тебе. Закрутка одна есть, дам ночью.

– Сейчас давай, – смилостивился Полуян. – А Жабу ублажай. Понял?..

В тот же вечер, но значительно позднее, состоялся у Полуяна еще один разговор. На сей раз с Пушником. Среди пленных он единственный вызывал доверие. Этот железный мужик прошел всё круги душманского ада и остался человеком. На такое не каждый способен.

В камеру вползала душная южная ночь. За стенами тюрьмы – мертвая тишина. Пушник лежал в углу, неуклюже разбросав онемевшие ноги. Черные, в струпьях, ступни, вздутые, тоже черные, лодыжки были облеплены комарами, москитами. От соломы, служившей подстилкой, шел тяжелый дух, но у окна все же легче было дышать.

После выкуренной закрутки Полуян почувствовал прилив сил. Его распирало желание пообщаться. Опустившись возле прапорщика, он спросил:

– Плохо тебе, Микола?

– Почему? Лежу, как в санатории, отдыхаю.

– От чего отдыхаешь?

– От стрельбы. Никого не убиваю, чужой крови не лью.

– Раньше небось об этом не думал?

– Раньше – нет. Теперь, когда с того света вернулся, размышлять начал. Тем бы, кто меня послал убивать, автомат в руки. Им бы приказать: убей!..

– Вот и я говорю, – невпопад оживился Полуян, – драпануть бы из цей тюряги.

– Благими пожеланиями дорога в ад вымощена – так мой мудрый дед говорил.

– Академик твой дед, ума палата.

– Он меховщик, шубы ладит. Вся Балашиха к нему бегает: Пушник посоветуй, Пушник подскажи, а то и взаймы дай… без отдачи.

– Давал? – недоверчиво спросил Полуян.

– Само собой. На том свете, говорил, сочтемся. Бога чтил превыше всего. Библию знал от корки до корки.

– Завираешь, прапор. На кой ляд та Библия?

– Ты моральный кодекс строителя коммунизма изучал?

– Да уж, в школе заместо молитвы долбить заставляли.

– Вот-вот, тот кодекс и есть библейские заповеди.

– Ни в жисть не поверю…

– Представь себе, из Нового Завета наши пропагандисты содрали.

– Лихо! Во что верим!.. Ты семейный?

– Не обзавелся, не успел.

– И я не сподобился. Перед призывом нацелился свадьбу сыграть – отговорили. Может, и к лучшему. Сирот плодить