Читать книгу "Смотрю на тебя - Юлия Григорьевна Добровольская"

куда так целеустремлённо рвались — только не мешайте им! Их не станет. Некому будет подавать дурной пример глупым и неопытным, некому будет плодить себе подобных — больных и уродливых физически и морально. И тогда не нужно будет отнимать у детей, желающих учиться и жить, средства, которые идут на лечение неизлечимых и исправление неисправимых.

Произойдёт ещё один отбор — «неестественный». То есть, не естество, не матушка-природа его инициирует, а поднявшееся над нею двуногое существо, «человек…» ну язык не поворачивается добавить «разумный». Ведь «мыслящий» — ещё не означает «разумный»…

Возможно, в процессе отказа от человечеством придуманных законов и перехода к Божьим рекомендациям — а они во всех святых книгах одни и те же — в условиях вседозволенности, будет множество невинных жертв. Даже скорей всего, будут таковые…

Я уже слышу истерический крик: «а сегодня, сейчас как жить?! кто меня сегодня защитит? детей моих? выходит, попаду я в мясорубку становления новой формации, перемелет меня, а они потом счастливыми жить будут? нет, я тоже хочу!..» Это голоса тех, кто ещё не знает о том, что жизнь вечна. Вечна — то есть, не прекращается никогда. Сделай свой выбор здесь и сейчас — чтобы потом не было мучительно больно.

А жертвы… Меньше ли их нынче, при наличии огромного количества законов, правил, уставов, норм — международных в том числе? Когда одни, воюя с другими, убивают под руку попавшихся; одни бросают других — целые народы! — на алтарь своих личных амбиций; одни, верша суд над другими, той же метлой метут и виновных и непричастных; одни, уничтожая себя самих, сеют отраву вокруг?…

Да, возможно, ряды наши поредеют. Возможно даже — очень. Но так же возможно, что от этого остатка начнётся новый виток развития человека как подобия Божьего. Перерождение «человека нынешнего» в «Человека Духовного», в «Человека Любящего».

Я бы ещё добавила: нужно всеми возможными способами, на всех существующих языках и наречиях, на всех доступных нам носителях оставить одно-единственное завещание потомкам: «Люди, не придумывайте и не внедряйте никаких законов, чтобы у вас не возникало соблазна их нарушать, ибо — нет закона, нет и преступления!»

Тогда я подумала впервые: а может, и сатана, и грех — это выдумки человечества в собственное оправдание? Не можем блюсти установленных самими собой и для себя же правил — вот и сваливаем последствия на козни искусителя. И всё проще: Бог это любовь и созидание, человек — вражда и разрушение.

Вопреки утверждениям всех религий, Бог не принуждает человека ни к чему. Уверена, небеса радуются, когда каждый из нас думает своей головой, идёт своим путём, делает свой выбор — иначе, что ж это за «образ и подобие»? А уж если при этом у Отца твоего небесного совета спросишь, выбор свой с его рекомендациями соотнесёшь и Любви поступок свой посвятишь — тут тебе и помощь, и защита. Да так, что удивляться будешь — то ли ноша полегчала, то ли сил прибавилось.

Об этом и была моя пьеса. О том, что всё в современной жизни — пустые условности, настолько перегрузившие общество, что оно запуталось окончательно и душит себя своими же руками. Если за поступком не стоит любовь, грош ему цена — во славу или во имя чего ни был бы он совершён. Нет плохого или хорошего — есть только любовь и нелюбовь, созидание и разрушение.

Мы волновались оба. Тема не слишком популярная — не детектив, не любовный треугольник. Жанр непонятный — не комедия, не трагедия, не экшн. Пьеса для двух артистов — но не диалог, а два монолога. Слишком философично — не ко времени, думали мы…

Но ошиблись. И радовал нас не успех сам по себе, а отклик и понимание.

Мы поздравили друг друга, как никто не смог бы этого сделать. Остальные поздравления стали просто приятным десертом…

Дом у залива

— Очень мило, — сказала по-русски его мать. И представилась в ответ: — Карина.

Мы поболтали о том о сём, и Ираклий предложил прогуляться к заливу.

Была поздняя осень, промозглая погода с влажным ветром, от которой не спасала никакая одежда — а тем более наша, рассчитанная на комфорт автомобиля и пятисекундную перебежку из его укрытия в тёплые объятия жилища.

Но нас грело изнутри, поэтому мы не скоро вернулись в дом. Хотя и до залива не дошли.

Мы притулились где-то с подветренной стороны беседки, которая — я это помню — стояла на возвышении, и из неё открывался живописный вид на водную гладь.

Мой спутник вполне деликатно приподнял ворот моего мохерового пальто и провёл пальцами от виска к подбородку.

Рука подрагивала. Это приятно, я люблю волнение. Волнение — это признак жизни, а я люблю жизнь.

Я сняла очки и положила их в карман. Он принял это за сигнал и осторожно приблизил своё лицо — я ощутила тепло дыхания. Я коснулась волос, лба — лоб высокий и выпуклый, потом тронула губы.

Мы целовались долго. Мне не совсем нравилось, как делает это Ираклий — немного форсированно и слегка агрессивно. То ли дело Антон — он деликатно отдавал мне ведущую роль, а сам только подхватывал мою инициативу и отвечал на мои подсказки…

Мы распахнули наши пальто и касались телами, прикрытыми лишь моим тонким платьем и его шёлковой сорочкой. Вожделение и готовность мужчины, обнимавшего меня, были уже вполне осязаемы.

Я пропустила пальцы между пуговиц чуть выше ремня и ощутила крепкий живот, покрытый густой шерстью. Это хорошо — с телом всё в порядке.

Он скользнул рукой к моей груди и большим пальцем водил по её основанию, подбираясь к центру. Он делал это очень умело. Не будь сейчас почти зима…

Однажды мы с Антоном лежали, засыпая после напряжённого дня. Сил на ласки не было у обоих.

Я сказала:

— Ну, хотя бы положи ладонь на мою эрогенную зону.

— Да ты вся как сплошная эрогенная зона без границ, — засмеялся он.

Это было правдой — моё тело до кончиков ногтей с трепетом и благодарностью принимало ласку мужчины.

И всё же, грудь моя любила руки и губы больше всего. По крайней мере, в самом начале игры.

Я остановила Ираклия и сказала:

— Я не поклонница экстремального секса.

— Давайте уедем, — сказал он.

Это был не первый мужчина в моей жизни за последние пять лет. Но тоска о его лице и теле, которых я не смогу увидеть, впервые кромсала душу тупыми ножницами.

— Проводите меня сначала