Читать книгу "Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев"

но тут олени валятся друг на друга, и ничем уже нельзя заставить их подняться. А ведь еще остается с километр крутого подъема! Надо бросить оленей и самим заканчивать прокладку дороги, за это время они отдохнут и легко пройдут нашим следом.

Кажется, нет утомительнее труда, чем мять дорогу по глубокому снегу, покрытому твердой коркой. Вначале мы идем на лыжах, но это очень неудобно: лыжи набегают одна на другую, ноги проваливаются по колено. Часто падаем, зарываясь в снег.

Вот уже и лыжи сняли. Подвязываем повыше унты, чтобы снег не забирался внутрь, снимаем фуфайки и пробиваемся к перевалу. Идем молча: при такой работе не до шуток и разговоров.

Сухой снег — что сыпучее зерно, мы утопаем в нем по пояс. Иногда из-под ног вырываются жесткие ветки стланика, и тогда в лицо летят комья снега.

До седловины остается немного, метров четыреста, но нет силы продолжать подъем.

— К черту все! Я дальше не иду! — И Геннадий в изнеможении падает.

Лиханов возвращается к оленям. Василий Николаевич, весь мокрый от пота, устало смотрит на седловину и беспрерывно глотает снег.

— Зря — простудишься. Что за детская привычка у тебя, Василий! — говорю я ему строго, а самому страшно хочется бросить в рот хоть кусочек льда, освежить пересохшее горло.

— Не простужусь, привычный. Плохо другое: слабею от него, да и пот одолевает. Мокрый, как загнанный конь, а не могу сдержать себя.

Василий Николаевич с Геннадием покурили и, отдыхая, дремлют.

Мое внимание привлекает необычайное зрелище: по затвердевшему снегу ползет хромой паук-крестовик, волоча больную ногу. Но он не один, его обгоняют другие паучки, черные и очень шустрые. Странно, как они попали сюда и куда идут? Ведь кругом снег! Я стал присматриваться и увидел вокруг нас тысячи насекомых, передвигающихся прыжками, как блохи, в том же направлении, куда идут пауки. По величине они совсем крошечные, даже трудно рассмотреть невооруженным глазом, но их так много, что снег кажется подернутым сизой пылью. Вероятно, всю эту массу насекомых и пауков сдуло ветром с Деревьев — больше им неоткуда взяться. Они двигаются на запад, спешат к солнцу, источнику тепла, будто понимая, что скоро оно погаснет.

Неужели это вестники весны, разбуженные обманчивым солнцем? Хочется верить, что и здесь, среди заснеженных гор, будет тепло, зелено, зашумят ручьи, пробудится большая жизнь и мы окажемся свидетелями великого перелома в природе.

Но пока кругом зима.

Под перевалом нам повезло: мы вышли на твердый снег и легко добрались до седловины. Василий Николаевич спустился вниз. Через час они с Лихановым вывели наверх оленей по нашему следу.

— За ночь борозда застынет, с нартами идти будет легче, — заверил нас Лиханов.

Мимо нас бегут белые куропатки, пробираясь по снегу в соседнюю седловину.

— Птица непогоду чует, в затишье идет. Однако, опять буран будет, — говорит Лиханов, с тревогой взглянув на горизонт.

Мы еще не добрались до стоянки, как засвистел ветер, поднялась поземка и снежной мутью окутало горы. Залезаем в палатку и плотно застегиваем вход. Проводники — с нами.

— Эко дурнота прорвалась, теперь надолго, — предсказывает Улукиткан, прикладывая примочку к глазам.

Сегодня ему легче, он сидит в своем углу без повязки и, как всегда, молчаливый.

— Что задумался, старина? — спрашивает его Василий Николаевич.

— Гнилое дерево корни держат, а старика — думы. Напрасно дорогу делали, пурга занесет ее. Опять придется оленей гнать, мять снег, вот и тревожусь, — отвечает Улукиткан, прислушиваясь к вою ветра.

— Знали бы, не мяли!

— Эко не угадали. Пуля слепая — далеко хватает, люди зрячи — за полдня не видят.

В печке шалит огонь. Слышно, как старики дробят ножами кости и высасывают мозг. Василий Николаевич уже дважды кипятил чай.

Всю ночь бушевала непогода. Спали тревожно. В палатке до утра не гасла свеча.

— Эко спите долго! Поднимайтесь, беда пришла! — вдруг слышится голос Улукиткана за палаткой.

Все вскакивают. Уже утро. Старик расстегивает вход, пролезает боком внутрь и окидывает всех тревожным взглядом.

— К нашему стаду чужие олени прибились, однако, на перевале люди пропадают, — говорит он, бросая на пол куски чужих ремней, расшитых цветными лоскутками.

— Кто-нибудь пришел?

— Нет. Видишь, от лямок что осталось? Когда человек замерзает, он не может развязать на олене ремни, режет ножом. Как так ты догадаться не можешь! — упрекает он меня.

— Кто же это может быть?

— Однако, Лебедев. Другой люди тут нету. У него работают олени Ироканского колхоза. Их метки я хорошо знаю. Искать Лебедева надо. Шибко скоро искать, погода худой… Однако, вечером он был под перевалом, да не успел перевалить, иначе увидел бы промятую дорогу, сюда пришел.

Догадка Улукиткана встревожила нас. Неужели буран захватил людей на перевале? Воображение мгновенно нарисовало страшную картину пурги, что пережили мы со стариком недавно у «худого места». Ох, как трудно человеку противостоять ей, да еще на открытых горах! Упади, присядь на минутку, поддайся усталости — и буран наметет над тобою могильный сугроб. Нужна исключительная сила воли, чтобы противостоять бурану. Ведь все мы хорошо знаем, что в такую погоду, если не успеет человек устроить себе убежище, упустит момент и не добудет огня раньше, чем закоченеют руки, он погибнет. Скорее идти на помощь!..

Мы решаем с Василием Николаевичем выходить немедленно. Собираемся быстро. В котомки кладем топоры, по горсти сухарей и куску мяса, котелок, аптечку, сверток березовой коры для разжигания костра, меховые чулки. Берем с собой Бойку и Кучума.

Улукиткан, присев на корточки, молча следит за нашими сборами.

— Где же искать их? — спрашиваю я совета. Старик смотрит на меня в упор, и я чувствую, что в нем происходит какая-то борьба.

— Пурга шибко большой, кругом ничего не видно, блудить будете, пропадете… Однако, я пойду с вами.

— Что ты, Улукиткан, не заблудимся! В крайнем случае собаки выведут, а тебе куда по такому ветру…

— Пойду, маленько дожидай, — решительно произносит он, выползая наружу.

Выходим следом за ним и пытаемся уговорить остаться.

— Ты как хошь, а моя пойду, не могу сидеть в палатке, когда люди пропадают, — твердит он, торопливо заталкивая в котомку маут.

— А его зачем берешь?

— На перевале шибко ветер, все привязываться будем. Этого, конечно, мы не предусмотрели.

На старике латаные штаны, сшитые из тонкой лосины, опущенные поверх унтов и перевязанные внизу веревочками. Все та же старенькая дошка, теперь уже почти без шерсти, загрубевшая от постоянной стужи. Она торчит коробом на спине, не сходится спереди и завязывается длинными ремешками, как тесемочками. Грудь открыта, шею перехватывает старенький шарф.

— Ты хочешь идти так? Без телогрейки? — удивляюсь я.