Читать книгу "Страшно близко. Как перестать притворяться и решиться на настоящую близость - Дональд Миллер"

Конечно, было здорово увидеть Бетси. Услышать ее голос, почувствовать запах ее волос и вспомнить, что дом – это в первую очередь место, где тебя кто-то ждет. Я встретился с ее соседками по квартире, которые задали мне ряд простых вопросов и, как я позже узнал, одобрили меня. Да, у меня была работа. Нет, я больше ни с кем не встречался. Да, я пил виски и любил Иисуса. Нет, я не продавал травку из своего фургона.

Тем же вечером мы с Бетси проехали на фургоне десять улиц, где она нашла мне съемную квартиру. Это был особняк, разделенный на три части. У кирпичной стены в гостиной хозяева оборудовали кухню, превратили чулан в прачечную, а кровать придвинули к стене. Помещение было унылым, но оно стоило почти вдвое больше моей старой ипотеки. Квартира была всего в паре кварталов от Капитолия, и именно здесь сенаторы арендовали место для ночлега, когда приезжали в Вашингтон на несколько дней. На каждом углу стояли черные джипы, всегда с включенными двигателями и мужчинами в костюмах, выглядывающими из тонированных стекол. С фонарных столбов глядели камеры.

Мы перенесли мою одежду, одеяла и коробки с книгами в квартиру, и у нас с Бетси началась типичная вашингтонская жизнь. Конечно, это были отличные деньки. Бетси звонила мне каждое утро перед уходом на работу, а затем я принимал душ, работал и прогуливался с Люси к кафе Ebenezer, где пил кофе, пока она делала свои дела на лужайке напротив Комиссии по ценным бумагам и биржам. Затем я демонстративно все убирал, опасаясь, что парни из джипов меня арестуют.

Поработав еще какое-то время, я отводил Люси к берегу реки Потомак, где она плавала за теннисным мячиком, который я кидал с причала. Когда Бетси заканчивала работу, она присоединялась к нам. Я уже сбился со счету, сколько дней мы провели, сидя в походных стульях у реки.

Прошел еще месяц, и вдруг я начал замечать что-то странное. Дело было точно не в Бетси. Дело было в самом городе. Но это повлияло на наши с Бетси отношения. Я не мог понять почему, но людей в Вашингтоне было сложнее узнать поближе. Впервые я заметил это, когда был в компании, пошутил, и люди начали смотреть друг на друга, чтобы понять, можно ли смеяться. Один из них как бы усмехнулся и сменил тему, будто помогая мне сохранить лицо, но я не хотел сохранять лицо, точнее, я его даже не терял. Все это напомнило мне религиозную среду, в которой я рос, где закон был превыше всего.

И дело было не только в шутках. Все выглядело так, будто люди хотели есть только в одобренных ресторанах, слушать только ту музыку, которую другие люди считали популярной, или, что уже проще понять, выражать политическое мнение, которое привлекало большинство. Люди здесь будто пренебрегали самовыражением. В метро не было никакого творчества, на автобусах – стихов, и в целом местное искусство не заходило дальше картин с цветами. А гардероб у всех, похоже, был украден из Белого дома времен Рейгана.

За несколько лет до этого я работал в Вашингтоне, так что у меня был друг в городе. За обедом я спросил, почему люди в Вашингтоне не хотят делиться своими мыслями. Мой друг работал в Белом доме и в ответ на мой вопрос кивнул в сторону окна. Я повернул голову и увидел купол Капитолия, возвышающийся над лужайкой.

– Подумай вот о чем, Дон, – сказал он. – Каждый день пятьдесят тысяч человек вылезают из этих зданий и ползут в твой район. И каждый из них работает на кого-то, кто не может самовыражаться. Это город, в котором ты продвигаешься вперед лишь по точному сценарию. Ты становишься тем, кем тебя хотят видеть люди, или остаешься без работы.

После этих слов я начал улавливать суть этого города. Меня она не устраивала, поэтому в разговорах с Бетси мне пришлось стать осторожнее. Как я говорил ранее, если вы хотите разозлить Бетси, критикуйте дорогих ей людей. Своим друзьям она лучший охранник и адвокат. Однажды мне разрешили критиковать Вашингтон, но вскоре мне пришлось придержать свой язык за зубами. Этот разговор начался с критики города, а закончился обсуждением, какую роль чувствительность и самовыражение играют в отношениях.

Мне легче всего общаться с двумя типами людей: творческими и теми, кто не стесняется выражать свои чувства. И мне кажется, эти люди имеют общую черту – готовность рисковать.

Многие скажут, что я слишком много внимания уделяю самовыражению. Другие скажут, что чувствительность – это еще одна характеристика, которую я развил, чтобы нарисовать впечатляющее внешнее кольцо вокруг своей личности. И, вероятно, будут правы. Иногда я бываю слишком откровенным, чтобы показаться интересным. Так получается. Особенно откровенным я бываю в книгах, и это играет мне на руку, ведь люди покупают их не из-за картинок.

Искреннее выражение чувств для меня – это один из немногих способов найти общий язык с другими людьми, в том числе с читателями. Не сосчитать, сколько писем я получил от них с признаниями, что они испытывают то же самое. Они говорили, что чувствовали себя одинокими в этом мире, пока не прочитали мою книгу. И, разумеется, благодаря этим письмам я тоже чувствовал себя не так одиноко. Ведь книги не пишутся в окружении друзей. Все те слова, которые так глубоко отозвались в их сердце, я написал, сидя дома в трусах и в одиночестве.

Но в Вашингтоне чувствительность и самовыражение перестали срабатывать. Я всегда ощущал действие пары стаканов виски, но все мои собеседники были безупречны как ведущие новостей. Я оглядывался в поисках камер.

Это правда, что люди могут быть настолько чувствительными, насколько захотят. Нет правильного способа проявления чувств, но мне кажется, что политическая карьера не стоит того, чтобы всю жизнь играть спектакль и притворяться. Как сказал бы Билл Локи из Onsite, как мы можем честно общаться с людьми, если не даем им узнать себя настоящих?

В прошлом году я прочитал статью о медсестре из Австралии по имени Бронни Уэр, которая провела большую часть своей карьеры в паллиативной помощи, ухаживая за пациентами, которым осталось жить не больше трех месяцев. Неудивительно, что у большинства ее пациентов были свои радости и сожаления по поводу уходящей жизни. По словам Бронни, за последние несколько недель до смерти пациентам становилось предельно ясно, что для них было важнее всего. Больше всего умирающие жалели о том, что у них не хватило смелости прожить жизнь так, как хотелось им самим, а не так, как от них ожидали.

Читая о пациентах Бронни, я задумался, сколько раз я хотел высказать свое мнение, но боялся критики; сколько раз хотел признаться в любви, но молчал из страха быть отвергнутым; сколько стихов и рассказов не публиковал, потому что считал их недостаточно хорошими для публикации.

Это правда, что несколько раз я открывался и мне делали больно. Есть люди, которые подстерегают чувствительных и используют их, чтобы ощутить свою силу. Но Бог их простит. Я готов снести удар сегодня, чтобы завтра найти того, кто станет мне близок. Готовы ли вы подойти к концу своей жизни в окружении любящих вас людей и понять, что они никогда не знали вас по-настоящему? Можете ли вы представить себе тот момент, когда станет слишком поздно? Готовы ли вы прятаться всю жизнь, чтобы на смертном одре пожалеть об этом?