Читать книгу "Богач и его актер - Денис Драгунский"

Поэтому она стала тщательно ограждать Сигрид от детского, да и от любого другого бесконтрольного общения. Поэтому-то к нам в дом ходили высохшие бесполые селедки, старые девы, преподававшие ей географию и французский язык, а также седобородые, пергаментные и от этого столь же бесполые учителя физики и математики. Даже в классную комнату Сигрид и ее учителя входили разными дверями. Учителя из коридора, а Сигрид из своей спальни. Расстояние между партой и учительским столом было ровно два метра. Ни учитель мужского пола не имел права выйти из-за стола и подойти к парте, ни сама Сигрид не могла под страхом наказания выйти из-за парты и подбежать к учителю. Для селедок-женщин делалось исключение.

Таким образом мама хотела вырастить из Сигрид высоконравственную девицу, чуждую новомодных штучек в стиле нашей прекрасной эпохи. А уж потом – так, должно быть, думала наша мама, – а уж потом, годам примерно к семнадцати, когда настанет время выдавать дочь замуж, вот тут мама уединится с ней в своем будуаре и в двух словах расскажет, чем отличается мальчик от девочки, откуда берутся дети и зачем, собственно говоря, люди живут в браке. Хотя, честно сказать, лучше было бы прожить так, безо всех этих штучек. Ха-ха-ха! – Ханс Якобсен громко и несколько искусственно рассмеялся. – Но на деле все получилось совсем наоборот.

* * *

– Я ни о чем другом думать не могла, – рассказывала взрослая Сигрид своему брату, а брат, как мы с вами понимаем, пересказывал Дирку фон Зандову. – Я ни о чем другом думать не могла – во мне, странным образом соединяясь с идеей мужчины, бушевало что-то непонятное. У меня билось сердце, я краснела и бледнела, когда видела, как папа целует маме руку. Я отворачивалась от картины, где гусар подносит даме букет цветов. И уж вовсе теряла соображение, когда ты, мой любимый братец, помогал мне слезть с дерева, например, и касался моей талии, а особенно моей попки, не говоря уже о грудках. Мне было двенадцать лет, у меня скоро должны были начаться месячные, и, пока они не начались, я прямо с ума сходила, не понимая, что со мной происходит. А когда они все-таки начались и мама мне объяснила, что так бывает у всех, но при этом не прибавила «у всех девочек» и не объяснила, зачем это бывает и почему, я первым делом спросила тебя:

– Ханс! Скажи, а у тебя бывает это?

Ты не понял. Ты спросил:

– Что «это»?

Но мне было стыдно произнести: «А у тебя бывает так, что кровь идет из одного места?», и поэтому, покраснев, я спросила:

– Ну это, ну вот это, что у всех бывает, у тебя тоже бывает?

А ты, дурачок, вместо того чтобы расспросить меня поподробнее, что за такое «это» я имею в виду, вместо этого ты, глупый мальчишка, уверенно ответил:

– Ах, это? Которое у всех? Ну конечно! Что я, хуже всех?

Вскоре, правда, я поняла, как сильно ошиблась. Поняла, что дяденьки от тетенек отличаются не только наличием усов и бороды, а также костюмом. Все-таки мама однажды за мной не уследила, и я оказалась в купальне вместе с деревенскими ребятами, которые купались голые. Это открытие меня не испугало, а только обрадовало, потому что в глубине души я догадывалась, что если у меня с моим братом – он же мой будущий муж – все устроено абсолютно одинаково, особенно в том самом месте, которое перед сном так приятно потрогать пальчиком и этот пальчик, засыпая, нюхать, то это будет как-то неинтересно. У меня была мстительная мысль, дорогой Ханс, спросить тебя, что же ты имел в виду, говоря про «это», но я не стала этого делать – не люблю припирать людей к стенке. Когда человек приперт к стенке, он может совершить какую-нибудь глупость или сказать что-нибудь совсем уж несусветное. Я сама ненавижу, когда меня припирают к стенке. Тут я способна на все, могу даже укусить за нос. И вот тогда, поглядев на этих голых ребят в купальне – занятно, что их было ровно шестеро: трое мальчишек и три девчонки, – я в уме их тут же поженила, будучи свято уверена, что это братья и сестры. А может, они и были братьями и сестрами, сейчас уже не помню. И вот тогда я влюбилась в тебя с новой силой. И через несколько дней решила, что должна с тобой объясниться. Незадолго перед тем ты рассказывал, как на гимназическом празднике к вам в гости пришли воспитанницы женской гимназии и ты танцевал с какой-то девочкой. Рассказывал с большим чувством, у тебя прям глаза горели. «Боже мой, – подумала я, – какое извращение, какая противоестественная страсть».

Ты спросишь, откуда я знала эти слова? Я тайком таскала книги у мамы из комода. Такие ужасные книги, как сочинения господина Фрейда, она, разумеется, не держала на полках, а прятала в тот ящик, где лежали ее пояса и подвязки. Но то ли она была рассеяна, то ли решила, что мне в голову не придет без спросу зайти в мамину спальню и тем более без спросу шарить в ее шкафах, только она не запирала этот ящик, да он, кажется, и не запирался. И конечно, два или три раза я видела, как мама переодевается, и конечно, больше всего на свете мне хотелось примерить ее белье.

В те дни, когда мама с папой уходили в театр, я, притворившись, что уже заснула, и дождавшись, когда гувернантка запрется в своей комнате, тихо и незаметно, мышкой, змейкой, ящеркой скользила по коридору, ныряла в мамину комнату, зажигала ночничок и хотя бы на пять минут напяливала ее пояс с подвязками и чулки. И в таком виде вертелась перед зеркалом.

Я была очень хитрая, я знала, что у меня не так много времени. Театральный спектакль начинался в восемь часов вечера, гувернантка меня укладывала в девять, мама с папой обычно возвращались в полночь, нужно было дождаться, когда гувернантка ляжет и надежно захрапит, и – о счастье! – я свободна, я как будто взрослая. И вот представь себе, я открываю этот ящик, запускаю туда руки и чувствую там что-то твердое. Книжка. Открываю и вижу непонятное название: «Очерки по теории сексуальности». Клянусь, Ханс, я не знала, что это за слово. Но мне было интересно, почему мама прячет эту книжку, ведь у нас книги стояли в библиотеке и в папином кабинете, а в мамином будуаре был книжный шкафчик с ее любимыми романами и иллюстрированными альбомами о путешествиях. Один альбом был про путешествие в Африку. Большая книга с гравюрами, изображавшими черных толстогубых людей и разные невиданные цветы с латинскими наименованиями. Но раз эту книжку мама прячет, причем в своем белье, значит, есть в ней что-то особенное. Я попыталась ее читать и ничего не поняла. Это было очень длинно, очень сложно и непонятно про что. Но зато там были страшно интересные слова, например, «желание», «противоестественная страсть» и «извращение». А также «патология» и «оральная эротика». Я понимала, что эти слова, равно как и загадочное слово «сексуальность», каким-то манером связаны с мамиными чулками, поясами и подвязками. То есть связаны с тем, поверх чего, собственно, и надевается этот самый шелковый пояс с кружевной каемкой.

– Итак, – рассказывала взрослая Сигрид, куря длинную дамскую сигарету и небрежно стряхивая пепел в тарелку с объедком пирожного, из которого уже торчал предыдущий окурок, – итак, услышав, что ты танцевал с какой-то девицей из женской гимназии, я взревновала. Вроде бы небрежно и походя спросила: «А она тебе понравилась?» Ты чуть покраснел и ответил: «О, она просто прелестна». Вот тут я возмутилась, и в моей голове зазвучали эти слова про извращенные желания. У моего брата, который уже довольно скоро должен стать моим мужем, появилось извращенное влечение к какой-то гимназистке! Мне захотелось стукнуть ее чем-нибудь тяжелым по голове. Каминной кочергой! По-настоящему! Без шуток! Проломить ее дурацкую башку с белыми кудряшками! Я эту девчонку ни разу не видела, но именно так ее себе представляла. А тебе влепить хорошую пощечину и сказать: «Стыдись! Выброси из головы этот бред». Но я понимала, что это невозможно, и вообще, дорогой Ханс, я не очень люблю размахивать руками и делать людям больно.