Читать книгу "Ведьма - Анна Никода"

Воспоминания унесли старика далеко и надолго, я задумчиво жевала травинку, уставившись взглядом в землю. Если все правда, то семейная история матери обещает быть интересной, хоть и практической значимости не имеет.

— Мужик ее долго, правда, не прожил, — неожиданно продолжил дедок. — Да и следующий тоже. Мерли вокруг нее мужики, сыновей двоих похоронила, только дочь выходила… Та уже в новом доме росла, на хуторе, но как только школу кончила, так в город и убегла. Не знаю, может и приезжала потом, да я ее не видел… А Лилька как с детства жила бирючиной, так и осталась. Говорить по-русски толком не научилась, ни дня в жизни своей не работала… Бабы ее терпеть не могли, мужиков она сама спроваживала — так и померла в одиночестве…

На этой минорной ноте я решилась напомнить о цели беседы:

— Так похоронили-то ее где?

— А на той окраине! — махнул рукой дедок. — Ты токмо смотри, там могила ее одна в ряду! А тебе зачем, кстати?

— Правнучка я ее, — встала я со вздохом и, не дожидаясь охов и ахов, направилась в указанном направлении. Чую, к вечеру все село только обо мне и будет говорить… Однако же это интересно, сколько у нее все-таки было мужей? По линии матери я ни бабку, ни прабабку толком не знала, бабка померла при родах, мать — когда мне шесть было, на охоте подстрелили. Случайно, вроде бы — я тогда маленькая была, но сейчас думаю, за волка приняли.

А Лилия Петровна была тот еще фрукт — всех похоронила, дочку, внучку, мужей, сыновей, отца с матерью… Понятное дело, тогда время было тяжелое, смерти последних совсем неудивительны, но сама-то она девяносто с лишним прожила… А не была ли прабабка, земля ей пухом, моей крови?

Судя по могиле, прабабку и впрямь недолюбливали в деревне — даже спустя столько лет. Невысокий холмик без оградки зарос высокой, жесткой травой. Кое-где виднелись молодые хвойные побеги. Покосившийся, потемневший и растрескавшийся деревянный крест, на котором были вырезаны ФИО и ГР-ГС, едва не рухнул от одного моего прикосновения.

Чувствуя непонятную тоску в груди, я опустилась на колени и начала вырывать упругие, сухие стебли осоки и костра. Прожить такую долгую жизнь, весьма насыщенную событиями, если подумать. И закончить ее вот так. В полном одиночестве, за казенный счет. Хорошо если в гроб положили, а не сбросили так. Надо бы для нее поминовение заказать…

Надо бы вернуться, спросить у дедули как она померла. Хотя если б там было что-то необычное, он бы наверняка рассказал. Судя же по его словам, прабабка померла своей смертью, от старости. И чего участковый воду мутил?

Когда я вышла с кладбища, уже начинало темнеть — сумерки опускались на деревню и окружающий ее лес. По дороге брели коровы, кое-где мальчишки волокли за веревки упрямых коз. Осторожно обходя следы жизнедеятельности двурогой живности, я не заметила, как добралась до дома. Свет у головы все еще не горел, Гришкина бабка как раз загоняла корову в калитку. Мои двое уже стояли во дворе — вместе с понурой Машкой. Выглядела она из рук вон плохо — грязный мятый сарафан, заляпанные землей и навозом резиновые сапоги, всколоченные волосы с длинными колосьями пшеницы.

— Иди в дом, согрейся, — заметив посиневшие губы девчонки, бросила я, открывая дверь. Машка покорно кивнула и скрылась в сенях. Я загнала коров, покормила, подоила, задала корма курам и только тогда, отряхнув штаны от соломы и корма, вошла следом.

Девица сидела у затопленной печи, держа на коленях смирившегося со своей участью кота (то бишь обвисшего тряпочкой) и рыдала в три ручья, вытирая лицо кухонным полотенцем. Рев был похож на звуки иерихонской трубы.

Не отвлекая ее от этого полезного занятия, я открыла заслонку, сунула туда котелок с остатками картошки с капустой, потом вытащила из погреба пяток луковиц и сунула девчонке под нос:

— На, режь.

— Зачем? — шмыгнула она носом. Красный опухший нос больше всего выделялся на зареванном лице.

— Все равно ведь слезы льешь, так хоть по делу будет, — пожала я плечами, забирая кота и перекладывая его на печь. Он приоткрыл зеленый глаз, благодарно муркнул и снова притворился мертвым.

Пару минут раздавалось растерянное сопение. Я собирала на стол, затеплила свечи, шумно брякнула на плиту чайник, достала чугунок из печи, установив его в центре стола.

— Нарезала?

— Нет, — буркнуло дитя, откладывая в сторону луковицы и перемещаясь к столу.

— Неа, — категорически высказалась я, когда она потянулась за хлебом. — В таком виде за стол не садятся. Иди умойся.

— Ты злая, — раздалось из сеней. Я хмыкнула.

— Там расческа на гвоздике, волосы прибери!

Пока Машка приводила себя в порядок, я разложила ужин по тарелкам и забралась на свою табуретку, прислонившись к стене спиной. В неверном свете свечей комната казалась живой, наполненная тенями и оранжевыми отблесками огня.

— Ну? Полегчало?

Девчонка, уже гораздо более симпатичная, хоть и с мокрым до самой груди воротником, кивнула. Судя по тому, с какой целенаправленностью она запустила ложку в котелок, аппетит у нее от горя не пропал.

— Мать уехала?

— Угу… — на глаза начали наворачиваться слезы, но жевать и рыдать одновременно весьма проблематично, а рот уже занят картошкой, так что по щекам сбежала пара слезинок и тем дело и ограничилось.

— Тебя не взяла.

Тяжкий вздох.

— А чего тебе, здесь плохо?

Задумчивое молчание.

— Бабка тебе лучше матери, никто не обижает, ходи, где хочешь, делай, что попало, — перечислила я, загибая пальцы. — По мне, так пропади он пропадом, этот город.

Пару минут мы сосредоточенно жевали, таская из миски малосольные огурцы. Окно медленно, но верно запотевало — на улице холодало. Неужели прабабка так и жила — сидела в одиночестве у окна долгими осенними вечерами, отгородившись от враждебного ей мира? Смотрела на фотографии так и не навестившей ее перед смертью дочери?

По коже, не смотря на жар от печи, расползлись мурашки, а в горле встал ком. Я отложила ложку и потянулась к висевшей на крючке кофте.

Машка следила за мной с любопытством.

— Шла бы ты домой, Мань, — когда она доела, я собрала тарелки, опуская их в таз с горячей водой. Вместо этого сунула ей под нос кружку с заваренными травками.

— Бабушка говорит, что мне к тебе нельзя ходить, — понюхав содержимое кружки и с удовольствием учуяв медовые нотки, заявила девица. — И брать тоже ничего нельзя.

— Немного поздновато ты об этом вспомнила? — спросила я, моя посуду. Глупости все это. И время сейчас другое и ситуация у меня… Тоже своеобразная.

Однако мерзкое ощущение дежавю не оставляло меня весь вечер. Проводив осоловело моргающую Машку до калитки, я легла спать, но заснуть не получилось. Мысли были тревожными и какими-то… Паническими.