Читать книгу "Погибель Империи. Наша история 1965–1993. Похмелье - Марина Сванидзе"

История с Пастернаком – одна из самых горьких в семье Чуковских.

Сын Чуковского Николай, литератор и переводчик, на президиуме Союза писателей выступает с осуждением Пастернака. Дочь Чуковского Лидия, тоже литератор и критик, занимает прямо противоположную позицию. Про позицию брата, очень советского человека, она говорит: «Какой стыд! Коля знает наизусть его стихи. Коля, который любит его и был любим им, выступил с каким-то порицанием. Какой стыд!»

И еще она думает, что хорошо, что отец не выходит на балкон и не видит постоянно стоящую напротив дома машину, в которой вразвалку сидят четверо и, даже не прикрываясь газетами, вовсю наблюдают за домом.

Лидия Чуковская пишет об отце в те дни: «Он лежал у себя на диване, укутанный одеялом под самое горло. Балконная дверь полуоткрыта. Три ночи не спал. Думает, разумеется, только о том, что случилось. Она сидит возле отца и читает ему какой-то роман Томаса Гарди. Она читает ему по-английски. Он любит английскую литературу и английский язык. В 16-м году Чуковский с Алексеем Толстым и Набоковым, отцом писателя Набокова, встречался в Лондоне с Конан Дойлем. Они шли по Бейкер-стрит, и Конан Дойль сказал: «О! Если бы вы знали, до чего мне надоело считаться автором исключительно одного только «Шерлока Холмса». Мальчишка, проходящий мимо в этот момент, бросил ему: «Хеллоу, Шерлок Холмс!» Потом они были на газетной улице – Флит стрит. Конан Дойль нырнул в узенький дворик и привел их в полутемный паб, где пол посыпан опилками. Они ели суп, бифштекс и пудинг.

Английская литература XIX века – это успокоение:

«Взял томик Филдинга – и очумел от восторга. Казалось бы, какое мне дело, будет ли обладать высокодевственной Софьей разгильдяй и повеса Джон. Но слащавый конец, когда всем положительным героям стало хорошо, а всем отрицательным плохо, доставил мне горячую радость. Может быть, мы старые и очень несчастные люди, обманутые и ограбленные жизнью, так любим счастливой развязки в книгах, что развязки нашей собственной биографии так жестоки, так плачевны и трагичны».

Английский язык для Чуковского – больше, чем иностранный язык. Он учил английский в детстве. Самостоятельно. Помощи ждать было не от кого. Он бастард, или, по-народному, байстрюк, т. е. официально отец у него не значится. Он долго стыдится этого. Потом сменит свое имя Николай Корнейчуков на псевдоним Корней Чуковский и узаконит его. Он родился в Петербурге, а потом мать уехала в Одессу. Мать зарабатывает на жизнь шитьем и стиркой. Она мечтает дать детям образование. И ради этого трудится день и ночь. Сын плохо одет, голодный. Часто падает в обморок. Но он покупает самоучитель английского языка. Там изложена грамматика и лексика. Слова составлены в невероятные сочетания вроде: «Сухопарая экономка знаменитого путешественника, заболев скарлатиной, съела яичницу, изжаренную ею для своего кудрявого племянника». Этот многообразный набор слов позволяет накапливать словарный запас. Чуковский уже способен понимать Диккенса, Шекспира, Вальтера Скотта. У него несомненный лингвистический талант, но к тому же характер, упорство, трудолюбие, самодисциплина и страсть к интеллектуальному труду. И свихнут на литературе. Всегда и везде читает. Шагая по улице, бормочет стихи. Из гимназии его выгоняют по бедности семьи. Репетиторствует, экзамены в гимназии сдает экстерном, тогда же женится. И делается журналистом.

Он талантливый и злой. Через год он – корреспондент газеты «Одесские новости» в Лондоне. Первая заметка – 19 июня 1903 года. Он шлет корреспонденции и, как на работу, ходит в библиотеку Британского музея: «Я с остервенением сажусь за свои книги. Я бесконечно учу слова, я читаю в постели, за обедом, на улице. В музей я прихожу в 9-10, а ухожу после звонка. Надо учиться». Чуковский из Англии увозит впечатление о том, как следует уважать традицию, преемственность. Из Англии он пишет жене: «Это самая драгоценная наука – умение полюбить свое. В этом смысле Англия учит многому, и главное – любить Россию».

Вернувшись на родину, он откроет в литературной критике новую тему. Он начинает писать о массовой культуре в России. В 1910 году Чуковский пишет: «Пришел какой-то новый, миллионный читатель, и это, конечно, радость, но дело в том, что читатель этот почему-то без головы или с булавочной крошечной головкой. Читатель – микроцефал. И вот для такого микроцефала в огромном, гомерическом количестве печатаются микроцефальские журналы и книги». Он пишет статью под названием «Нат Пинкертон» – о герое-сыщике бульварных копеечных книжечек. «У Пинкертона вместо души – кулак, вместо головы – кулак, вместо сердца – кулак, и действие этого кулака от него только и требуется». Чуковский говорит, что люди, потребляющие подобные книжки по всей России, отождествляют себя не с нацией, а с толпой, массой. Чуковский называет эту массу «устрицами». Иногда цитирует Герцена и называет их «паюсной икрой».

А когда нация превращается в «паюсную икру», сплошную безликую массу, с ней – и это главная мысль Чуковского – кто угодно может сделать что угодно. Если, пишет Чуковский, нашу пинкертоновскую культуру не освежат новые мысли и чувства, мы должны будем прийти к самому страшному выводу: «Неужели и в синей блузе, и с красным знаменем к нам пришел все тот же Нат Пинкертон?»

Это Чуковский писал в 1910 году. И тогда, в 1910-м, эти слова Чуковского приводят в ярость Троцкого, в тот момент активного левого публициста. И он реагирует в газете «Киевская мысль»: «Когда низы жадно поглощают маргариновый сентиментализм, они в убогом, сокращенном виде проделывают ту эстетическую революцию, которую имущие классы совершали столетиями. И это не угроза культуре, а ее упрочение. Тяготение к сыскному героизму в книгах и кинематографе – это пробуждение миллионов к сознательной духовной жизни. А Чуковскому, – восклицает Троцкий, – нет дела до чередования культурных эпох, до исторических перспектив».

В 69-м году, через 57 лет после статьи Троцкого, когда Троцкий давно уже объявлен врагом народа, убит Сталиным и забыт всеми, так вот в 69-м году готовится к изданию собрание сочинений Чуковского. В шестой том собрания сочинений должна войти статья со словами, которые в 1912 году взбесили Троцкого. В 69-м году эти слова о пришествии Ната Пинкертона под красным знаменем из статьи выброшены. Вместо них появляются другие слова Чуковского:

«Теперь, умудренные горьким историческим опытом, мы хорошо понимаем, что в тяготении мирового мещанства к револьверным сюжетам таились ранние предпосылки фашизма».

Статья Чуковского, написанная им в 1910 году и говорящая об опасности и корнях тоталитаризма, не может быть опубликована в СССР в 69-му году. 87-летний Чуковский вынужден свести тоталитаризм исключительно к фашизму.

За неделю до смерти, 21 октября 69-го года, больной Чуковский получает шестой том собрания своих сочинений. За неделю до смерти он пишет в дневнике:

«У меня нет ни возможности, ни охоты взглянуть на долгожданное исчадие цензурного произвола.

Дело литераторов – не знать чиновников, забыть об их существовании. Но невозможно об этом не думать. Недавно приезжал ко мне Юрий Петрович Любимов – руководитель Театра на Таганке – жертва хунвейбиновского наскока на его театр. (Чуковский в 60-е годы называет советских гонителей культуры либо хунвейбинами, либо полицаями.) Так вот Любимов рассказывал, что Паустовский, очень больной, все же позвонил Косыгину в защиту Любимова. Паустовский сказал: «С вами говорит умирающий писатель Паустовский. Я умоляю вас не губить культурные ценности нашей страны». А я уже не чувствую ни гнева, ни жалости. Не радовало даже то, что в прошлом году снимали документальный фильм о моей Чукоккале».