Читать книгу "Джеймс Миранда Барри - Патрисия Данкер"

Барри схватил благородную даму за лодыжки и потянул их к полу.

– Теперь, – скомандовал доктор Файф, как будто речь шла о прогулке по саду, – мы пройдемся по клинике.

Когда они пошли, она перестала кричать и, влача за собой полы ночной рубашки, начала глубоко, ритмично, с завываниями стонать.

– Так-то. Сразу лучше, а? – подбодрил ее доктор Файф. Процессия начала обход длинного арочного зала.

– Барри, достаньте шаль, накиньте ей на плечи. Джобсон, освежите графин с джином. Сестра, подготовьте воду и ножницы. Мы вернемся самое позднее через двадцать минут.

Он изрыгал приказы, и его войска заняли боевые позиции. Женщина обмякла.

– Держаться! – крикнул доктор Файф. – Шаг за шагом.

Ее лицо снова изменило цвет, когда кровь прилила ей к лицу.

– Кричите как резаная, если это вам помогает, – проорал доктор Файф, заглушая ее пронзительный крик боли. – Барри, поддержите ее с другой стороны. Осторожно, мадам, у него руки как у эскимоса.

Она схватила крошечные арктические пальцы Барри и закричала. Они трижды обошли клинику, потом…

– О господи! Он лезет, лезет!

Она согнулась пополам.

– Не удерживай его, женщина! Тужься, тужься, тужься. Эй, кто-нибудь, простыню! Быстро.

Они стремительно провели ее сквозь занавеси и швырнули на кровать.

– Тужьтесь! Дышите! Кричите! Тужьтесь! Дышите! Кричите! – орал доктор Файф, как будто тоже рожал. – Так-то. Дышите. Тужьтесь. Тужьтесь. Тужьтесь. Выдыхайте – выталкивайте ребенка дыханием. Вот так. Коленки. Поднимите ей коленку, Барри. Браво. Давай мне сына, женщина, тужься…

Головка младенца была уже в руках у доктора, уже присыпанная пудрой, словно по древнему обряду крещения.

– Тужься, женщина, тужься!

Барри барахтался в мешанине плоти, пота, крови и пудры. Происходящее было яростным, уродливым, унизительным и невероятно напряженным. Руки доктора Файфа, ранее отдраенные до безукоризненной белизны, покрылись кровью, которая заливала манжеты.

– Кричите! Тужьтесь! Дышите! – кричал он. – Так, так, сударыня. Вот мы и дома. Мы пришли. Мы дома! Позвольте мне представить вам вашего первенца.

Он сражался с мясистой пуповиной. Существо было окровавленным, красновато-синим, морщинистым. Оно вошло в мир с криком. Половые органы выглядели раздутыми, ненатуральными. Но лицо женщины было удивительным. Послед был выплюнут как жутковатая слизь. Она едва это заметила. Она лежала с изуродованными, кровавыми, развороченными гениталиями, с огромными, уродливыми неприкрытыми грудями, с блестящими в волосах каплями пота. Барри смотрел на ее лицо – бледное, расслабленное, светящееся от облегчения и радости. Доктор Файф положил завернутого в теплое полотенце ребенка ей на грудь. Она поцеловала окровавленные пальцы врача, и он посмотрел на нее с удовлетворением, словно она была прекраснейшей из виденных им женщин.

– Так-то, девочка моя, – торжествующе крикнул он.

Джобсон сжал руку Барри и расплакался.

* * *

Джобсон начал учить Барри боксу в бывшем тире, где было так же холодно, как в анатомическом театре. Мэри-Энн протестовала. Барри настаивал. Луиза сидела, выгнув брови и поджав губы.

– Только не снимай всю одежду, детка, – заметила она, устав от спора, когда Мэри-Энн сдалась.

Джобсон разделся до майки и брюк. Барри остался в рубашке и в жилете, но отстегнул запонки и снял воротник. Оба были невысокие, но Джобсон все-таки был выше на целую голову. Барри выглядел как туго запеленутый мутант. Ими никто не интересовался. Другие молодые люди представляли собой более увлекательное зрелище.

В старом тире были скрипучие деревянные полы, мощные каменные стены с неряшливой известкой и побелкой и огромные окна в потолке, покрытые паутиной. Заведением управлял кузен Джобсона. Это был крепкий, краснолицый сорокалетний мужчина с почерневшими передними зубами, что он объяснял особенностями воды в своем родном городе Абердине. В дальнем конце галереи находилось нечто, отдаленно напоминающее туалетные комнаты; к ним было подведено некоторое количество труб и стояков, соединенных с железным резервуаром на крыше. Резервуар полностью замерзал каждую зиму на неделю или около того. Однажды трубы внутри здания прорвались и затопили галерею. На стенах до сих пор виднелись следы потопа.

В галерее эхом отдавались разные звуки. Еще двое мужчин боксировали, попыхивая и покрякивая. Поодаль занимались фехтованием. Четверо молодых людей, построившись в линейку – белые призраки с масками на лицах, – строгие, как монахини, двигались вперед, чередуя выпады, выверты и арабески, наступая на воображаемых противников. Учитель фехтования был француз. Его фигуру плотно сжимал корсет, а по обеим сторонам от белых губ спускались весьма элегантные усики. Его лицо было покрыто странной белой пудрой, как у клоуна, что подчеркивало красноту ушей. Он рявкал свои французские команды. Молодые люди прыгали перед ним, держа сверкающие орудия под одинаковым углом.

Барри поднял руки перед собой, принимая оборонительную позицию.

– Ты не должен только отступать, слышишь, – крикнул Джобсон, ударив его по ушам. – Атакуй! Смотри, вот так. Быстрые удары. Левой. Левой. Ты левша?

Он отступал танцуя. Барри очень ловко и быстро уклонялся. Он прыгал взад и вперед, крошечный уродец на пружинках. Его быстрое дыхание белело в пыльном воздухе. Но он ни разу не приблизился достаточно, чтобы как следует врезать Джобсону в подбородок или в ребра. Они сели на скамейку передохнуть; пар валил от них как от лошадей.

– В чем дело, Барри? – недоумевающе спросил Джобсон. – Обычно тебе не занимать злости.

Барри взглянул на свои причудливо увеличенные, перевязанные кулаки и ничего не сказал. С тех пор как начались регулярные обходы в клинике, Джеймс Миранда Барри испытывал нарастающее беспокойство. Похитители трупов – их редко удавалось увидеть, но тем больше пищи они давали воображению – исправно поставляли медицинской школе кадавров: белых, пустых, откровенно ужасных. Он равнодушно взирал на их жалкую сморщенную наготу. Их прошлая жизнь и утраченная история, их смерть от ножа или голода его не заботили. Но когда Барри столкнулся с фактом физической беспомощности живой женщины в неподвластный ее воле момент скотского рождения человеческого уродца, он испытал настоящий ужас. Для него, совсем еще ребенка, мужество стало ежедневной необходимостью. Всю жизнь он, словно из закрытого сосуда, наблюдал взрослый мир ощущений, страстей и желаний, никого не осуждая, отгороженный своей непорочностью. Теперь же он был отрезан от всего этого навсегда тем самым обстоятельством, которое давало ему возможность двигаться, действовать, пользоваться привилегией, которая не принадлежала ему по праву рождения. Он наблюдал женщин, необъятных, точно свиноматки, рожденных, чтобы самим рожать, снова и снова, год за годом, пока они не изнемогали или не умирали. Они тужились и кричали, отвратительные в своем уродстве, делая то, чему их не требовалось учить. Как поденщики, они швыряли плоды своих трудов, красные и орущие – или бледные, синие и холодные, – в пасть ожидающему миру. В государственной больнице многие умирали. Барри однажды закрыл глаза бедной женщины, чье тело, никем не запрошенное, было приговорено к общей могиле.