Читать книгу "Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн"

Так говорил Странник, называвший себя Тенью Заратустры, и не успел никто слова сказать, как схватил он арфу Перво-Чародея, сел скрестив ноги и поглядел вокруг, невозмутимо и мудро; ноздрями, однако, медленно и вопрошающе втягивал воздух, как Некто, кто в чужой стране ублажается воздухом новым. Наконец начал петь он, в некотором роде издавая ужасный рёв.

2.

Опустошённый, плачь; пустынь не спрячешь…

3.

Ха! Сколько пафоса! достойно же я начал! по-африкански зычно торжествуя! ну прямо лев и обезьяна− ревун — вот крикуны где, моралисты… — но это ведь для вас — пустяк, сие Ничто вам, возлюбленные сестры, у ног которых я, европеец под пальмой, сидеть здесь удостоился! Селах. Поистине чудесно. Здесь я сижу, и не могу иначе, к пустыне близко и уже так далеко опять я от пустыни, в самом Ничто — и всё ж опустошённый: сказать нескушно, прямо-таки скушан миниатюрнейшей оазой этой — зевнув, она открыла свой ротик сладостный, благоуханнейший всех ртов и пастей: и я упал в него, попал, то бишь пропал, — и вот средь вас, возлюбленные сестры, здесь! Селах.

Благ, благ тот Кит, что гостю своему вреда не причинил! — вы поняли учёный мой намёк?.. Слава те, брюхо Кита! Когда бы ты такой же была чудесною, оаза, как тот Кит… что мне сомнительно немного. Зане я прибыл из Европы, что недоверчивей замужней бабы. Исправи, Господи, её! Аминь!

И вот я здесь сижу, в оазе-крошке, как финик смуглый, язва златоустый, в сласть-пересласть палимый сладострастьем по круглым губкам девичьим, но больше по зубкам, ледяным и снежно-белым, кусачим: ах, по ним томится сердце у всех горячих фиников. Селах.

Подобный, слишком подобный вышеназванным южным фруктам, я здесь лежу, я не могу… вокруг милашки с крыльями, летучие букашки играют и танцуют, как бы ещё более крошечные, как бы ещё более глупые и ещё более злобные желанья и причуды ваши, сфинксы — вы окружили меня, молчащие и ждущие чего-то девочки-кошечки, Дуду с Зулейкой — сфинксóво окружён, в Едино Слово я набиваю кучу упований (прости мне, Господи, сей грех, погрешность стиля!..) — я здесь сижу, я не могу ноздрями не чуять воздух, поистине чудесный райский воздух, он светлый, лёгкий, золото в полоску, не хуже всякого другого, коему случалось сюда попасть, уж не с Луны ль случайно свалился? — или так, по шалости одной… как древние поэты нам толкуют. Я мнителен, и мне это сомнительно, зане я прибыл из Европы, что недоверчивей замужней бабы. Исправи, Господи, её! Аминь.

Звериными ноздрями чудный воздух чуя (разбухшие, они подобны кубкам), без будущего, без воспоминаний, я здесь сижу, возлюбленные сестры, и не могу на пальму не смотреть, как та, танцовщицею гибкой, та-та, согнётся и, та-та, взовьётся, вся бёдрами качая всколыхнётся, — с ней хочешь в пляс, когда так долго смотришь… такой танцовщицею гибкой, что мне мнится: не слишком ли давно и не опасно ль она стояла на одной лишь ножке? — Забыла ли о ней, иль то мне мнится, о ножке-то другой? По крайней мере, тщетно искал пропажу я, сокровище-двойник — то бишь другую ножку, — в священной близости от её прекрасной, пре-пре-лестной, как веер, ветреной, вертлявой, фьють! юбчонки. Да, да, возлюбленные сестры, если вы мне верите, то ножка потерялась… Ух-ху-ху-ху-ху!.. Она ушла от нас, навек от нас ушла, другая ножка! О, жаль мне эту сладостную ножку! Где бы могла она теперь в печали, покинута, одна, томиться, ножка? Вдруг в страхе перед тем, что — шаловливо, свирепо, жёлто, белокуро-кучеряво — к ней чудище придет, лев злой? или уже обглодана, обгрызена — о ужас! о горе, горе! вся обглодана! Селах.

Не плачьте, мягкие сердца! Не плачьте, вы, вы, финики-сердцá! Молочны груди! Сердца-мешочки сладкие из сладкокорня! Мужчиной будь, Зулейка! Ну же! Мужества! Побольше! — И не плачь ты больше, бледная Дуду! — Или уместнее здесь будет что-то, что укрепляет, сердце-укрепляющее какое средство? натёртая наружно мазью притча?.. или торжественное слово утешенья? Ха-ха! Достоинство, сюда! Раздувай мехи добродетели! Ха-ха! Ещё раз проревём мораль, как лев — на дочерей пустыни! — Ведь добродетель-рёв, возлюбленные сестры, есть прежде всех вещей страсть европейца, глад европейца жгучий! И вот я здесь стою, я, европеец, и не могу иначе, помоги мне, Господь! Аминь!

Опустошённый, плачь: пустынь не прячь! Пустыня душит. Скрежет камня. Смерть-Палач недобрым взглядом златобуро жжёт, вся жизнь его в жеваньи, он жуёт…

Запомни, ты, кого услада выжгла, втвердь: ты — камень, ты — пустыня, ты сам — смерть.

Последняя воля

Так умереть, как друг — однажды я видел — умер, — друг, что молнии, взоры божественно в тёмную мою юность метал. Дерзкий, глубокий, в битве танцуя, — среди воинов — самый весёлый, победитель — самый весомый, на судьбе своей стоя, как некий рок, суровый, задумчивый после драк, вдумчивый — до:

содрогающийся оттого, что победил, ликующий оттого, что победив умирает:

приказавший, когда умирал — и приказавший что? — уНичтожить…

Так умереть, как — однажды я видел — он умер: победив, уНичтожить…

Меж хищных птиц

Захочешь спуститься здесь, мгновенно пропасть тебя поглотит! — Но, Заратустра, ты всё ещё любишь бездну, всё ещё елью стоишь у края? —

Пуская корни там, где даже скала с трепетом в пропасть глядит, — медлит ель на краю, когда всему вокруг хочется вниз поскорей: рядом с нетерпением срывающихся камешков и падающего ру− чья терпелива суть — терпеливый, суровый, немой, одинокий…

Одинок! А отважится ль кто здесь гостем быть, твоим Гостем здесь быть?.. Разве что хищник крылатый: как повиснет, долготерпцу в патлы вцепясь, с хохотом злорадным, с хохотом хищных птиц…

К чему такое упорство? — начнёт глумиться-кривляться: любишь бездну — крылья сперва отрасти… нельзя так висеть, как, Повешенный, ты! —

О Заратустра! Суровый Нимрод! Недавно ещё звероловом Господним, силком добродетелей, стрелою был зла! И что? — сам себя подстерёг, своя собственная добыча, сам собою пронзён…

И вот — сам себе друг, одинок, двое-наг, с собственным знаньем сам-друг, меж ста зеркал перед собой не-собой, среди сотен воспоминаний, как в тумане, утомлённый раной любой, от любого мороза в ознобе, петлю сам себе завязал, сам себя — одинокий знаток! Сам себе самовешатель!

Что ты сделал из петель вязанья собственной мудрости? Что заманил ты себя в этот… — древнего змия рай? Что прокрался ты в себя — в тебя самого?..

И больной теперь ты, от змеиного яда больной, раб ты теперь, вытянул жребий суровый: в шахте Я своего горбатиться тяжко, к себе прорубаясь, в себя зарываясь, беспомощно, оцепенело, как труп, — сотни тягот лежат на тебе, и сверху — ты сам, всеведущий! Сам себя одинокий знаток! Заратустра премудрый!.. Ты искал тяжелейшую тяготу: а нашёл самого себя, — и себя уж не сбросишь с себя ты…

Полусидя в засаде, никогда ты не встанешь во весь рост! Сросся с могилой своей, призрак, травою пророс!.. А недавно ещё такой гордый, с мордулей радости — на ходулях гордости! Недавно ещё разодинокий отшельник без Бога, а теперь — раз-двоящийся к сатане пришлец, Принц багряный Бесстыжести дерзкой!..

И что! — меж двух Ницшто скрюченный вопросительным знаком, утомлённой загадкой — загадкой для хищных птиц… — вот ужо как тебя «разгадают», они алчут твоей «разгадки», они бьются вокруг тебя, над загадкой, над тобой, ты, Повешенный!.. О Заратустра!.. Сам себя — одинокий знаток!.. Сам себе самовешатель!..

Сигнальный огонь

Здесь, где остров вырос между морями, вздыбясь жертвенным камнем вдруг, скальной громадой, здесь себе Заратустра под чёрным небом разложил костры высоко в горах, как сигнальный огонь — знак для тех, кого по морю носит, вопросительный знак для тех, у кого уже есть ответ…

Это пламя-змея с бледно-серым брюхом — языки её жажды в холодные тянутся дали, ко всё более чистым высотам выгибает шею она — стоя коброй пред Нетерпением: вот какой пред собой я поставил знак.

Ах, сама-то душа моя — это пламя. Ненасытно стремясь ко всё новым далям, вверх стремится, всё вверх её тихий жар. Что людей бежал Заратустра и зверя? Почему вдруг от твёрдой земли оторвался? Шесть он знает уже одиночеств, — но даже и море ему не совсем одиноко, остров — в скалы велел ему лезть, пламенем стать, и теперь на седьмое одиночество он закидывает удочку над головой.

Моряки, носимые по волнам! Вы, обломки древнейших звёзд! Вы, моря будущего! Неизведанные небеса! Ко всему Одинокому я наладил крючок: нетерпению пламени дайте ответ, помогите поймать рыбаку на высоких скалах, мне, — седьмое, последнее Одиночество!..

Солнце садится

1.