Читать книгу "Высокая кровь - Сергей Самсонов"

В спустившихся сумерках она молча пошла за Матвеем к сараю. Легли под навесом, в арбе.

— Ну, расскажи, жена, как мужа ждала. Как с Леденевым, красным чертом, спуталась, — сказал он словно тем же, что с отцом, блудливым, подлым голосом.

— Весело тебе? — устало укорила Дарья, не отодвигаясь.

— Без шутки и вовсе повеситься можно. Отец вон, и то — лежит, а шуткует. Ступай, мол, к жене, отлюби за все горькое, а то ить и вправду с каким-нибудь залетным комиссаром убежит — от бабьего-то голода. Со смехом страх выходит, тоже как и тоска.

— Из Ромки небось уж не выйдет: режь — кровь не течет. За что его Асю убили? Дите ить носила. Такую красоту сгубили, и не вздохнули, сукины сыны, ни по-людски, ни по-мужчински. Ить я ее всю оглядела — какую ж мой Ромашка взял замест меня. Кубыть и позавидовала на ее наружность. Худая только, вроде барышни. В стану как оса, вот пузо и выперло, с того-то я и испужалась попервой: а ну как схватывать начнет — да и разродится мне прямо в подол. Такая жаль меня взяла. Нет, думаю, не отдам, придут казаки забирать — так поперек дороги лягу. Уж мне ли не знать, каково это — дите свое бояться уронить. С каждой матерью будет у меня солидарность. Он там, в утробе, ить не красный и не белый, и как родится, не за революцию орет, а одну только титьку и просит. Отец его, может, и волк, да сам он пока не в шерсти. Не отдам. Да где там? Оторвали. Как вспомню, так возле пупка и заноет, кубыть саму в живот бузуют сапожищами, до него, до дити, добираются. А у Ромашки-то, наверное, ишо и не так болит. Вот оттого и рубит вас без жалости, не глядит, что у вас тоже жены с ребятами малыми.

— А он, может, по ней и не шибко терзается, — вырвалось у Матвея. — Сам себе сердце вырезал, чтобы стать ишо злей.

— Это как? — не поверила Дарья.

— А вот так. Сам такую планиду себе предназначил. Они, большевики, какие идут в самых первых рядах, ни себя не жалеют, ни родные кровя. Мы-то с Гришкой за себя воюем да за вашу хорошую жизнь, а он за мировое счастье.

— Откуда же ты знаешь это про него?

— Так и Мирон таков же — его-то я сколько-нибудь могу понимать. А вот Ромашку твоего — бог знает. Он, может, только за себя воюет. Ить вон как его вознесла революция — дивизией заворачивает. Это мы с тобой мелочь вроде сенной трухи, какая с воза на ходу трусится да к колесам пристает, никому нас с тобой и не видно, а он, что называется, историю вершит, считай, что уже с Богом состязается. Господь Создатель землю сотворил и дал ее людишкам в пользование, а он ишо лучше берется устроить — всех равными поделать и ныне, и присно, и во веки веков. Вот какую ему силу революция дала. А Ася его — ну вроде как в уплату.

— Да разве же найдется человек, который на такую цену согласится? А любить-то кого? — поежилась Дарья.

— А всех и любить. А по отдельности, выходит, никого… Ну, дела! Казак к жене с войны пришел, а промежду собой только и разговору о чужом мужике, будто он тебе муж, а мне брат.

— Да ить так и выходит, — засмеялась и Дарья. — Оно вишь как судьба управляет. И всё мы с него тянем, с Ромашки, — смерть отводит от нас.

— Комиссары-то к тебе не шибко липли? — как будто лишь теперь и вспомнив о возможности бесчестья, задохнулся от злобы Матвей. — А то, может, молчишь о таком-то?

— Так говорю же: Ромкой испугала, — ответила Дарья спокойно. — А хучь бы и снасиловали — мы нынче уж и вовсе ни на что не жалуемся. Прямо даже чудно: ко всему человек привыкает. Раньше было, сойдется у церкви народ — так об чем разговор? О сенах да о хлебе. А мор нападет — так у кого корова пала. Ну вот и нынче то же самое — кто кого как казнил да какие есть вестки с фронтов, то есть опять-таки кто без отца аль без мужа остался. Как казаки придут, так на мужицкой улице беда, а красные — тогда казачки плачут. В обыкновение вошло. Скотина и та о собственном несчастье больше жалится… А жить, однако, хочется. Прав Гришка: нам зараз и впрямь об одном жалковать — что не зверями родились, а то б взяла Максимку за шкирку зубами, как собака щенка, да унесла его отсель за синие леса. В самой что ни на есть бы глуши схоронились и ни с кем из людей бы не знались до конца своих дней.

Матвей хотел сказать, что сбросит красных в Волгу и вернется, что он не Леденев и никогда не обменяет Дарью с сыном ни на какую власть и силу, ни на какое мировое счастье, — и не мог.

В прореху камышового навеса он видел недоступное, безмолвное ночное небо, по всей своей неизмеримой, как будто и не предназначенной для человеческого глаза бесконечности засеянное звездами — с такой неоскудимой щедростью, что там, над зримой кривизной небесной тверди, как за пределами земного бытия, простиралась еще и еще высота.

Все звезды теплились бесстрастно, одинаково ровно, словно не уделяя ни капли своего отдаленного света земле, и лишь одна, крупней и зорче всех, горела исступленно, мигая в вышине, как раздуваемый всей силой легких уголек, как можно гореть лишь последним накалом, угрожая сорваться на землю и истлеть по пути без следа.

LXIII

Март 1920-го, Ростов

По ночам и глухими, безлюдными утрами кирпичная громада Богатяновской тюрьмы раскрывала железную пасть, ощеривала зубы решетчатых дверей и с визгливым собачьим позевываньем уминала согбенных, опьяневших от смертной тоски арестантов. То поврозь, то отарами проталкивала их по каменному пищеводу, расщепляла по камерам и медленно, неделями и месяцами, растянутыми в годы последними часами переваривала — в их собственном поту, крови и экскрементах, в неведении, в ожидании давно уж предрешенной участи. Глотала новых и выплевывала перемятых старых — на суд или в безвидье, в каменноугольную ночь, на окраину мира, к откосу, в тишину безымянных могил.

Всего три месяца назад деникинская контрразведка держала в этих каменных мешках большевиков, подпольщиков и саботажников, рабочих, заподозренных, заложников, с остервененьем обреченности секла людей резиново-свинцовыми и проволочными плетьми, выдергивала зубы, выдирала клочья мяса, загоняла иголки под ногти, вырезала кровавые звезды на спинах, надругивалась над мужскими и женскими телами — и вот в эти самые стены, еще хранящие немые отзвуки раздирающих криков, ввели создателя и душу красной конницы, овеянного красотой легенд комкора Леденева со всем его штабом.

Сергей все так себе и представлял: по книгам, по газетам — путь настоящего народовольца, карбонария. Каземат Алексевского равелина, где держали Кропоткина, и недобро прославленную «Колесуху», по которой лег путь первых большевиков на сибирскую каторгу, в ледяные колодцы, в таежную глушь, и они все снесли, пронесли изначальную искру, свечу мирового огня, беспощадного к тем, кто несет его в голых ладонях.

Он даже примерял их жертву на себя, мечтательный дурак, но все-таки не мог вообразить себе той яви, в которую его теперь втащили: коммунисты держали в бывшей царской тюрьме коммунистов, знаменитых революционных бойцов, давно уж все сказавших собственными жизнями.

— …Ты, милый мой, хочешь разговаривать с ними в категориях римского права и вообще человеческой логики, — выговаривал Мерфельд Челищеву, как будто с мазохистским сладострастием расчесывая болезненный нарыв. — Мол, пусть, как Шерлок Холмс, предъявят нам кровавые следы, крамольные письма, свидетелей — ну, словом, то, чего у них и нет. А вот Роман Семеныч, даром что мужик, а вернее, как раз потому, что мужик, давно уже все понял и сказал тебе исчерпывающе: для них наша вина — вопрос исключительно веры. Ты хочешь дискутировать о форме Земли, а нас гвоздят «Молотом ведьм».