Читать книгу "Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес"

Он был в доспехах, его меч стоял прислоненным к подоконнику. Время от времени входили его верные слуги и тихо с ним переговаривались, однако большую часть времени он пребывал в одиночестве.

Врага он отсюда видел ясно. Видел его укрепления, шатры, а за ними — менее обустроенный бивуак. Видел знамена — смысл многих из них был ему неясен, — дозорных на своих постах, появляющихся и исчезающих всадников, иногда — движущуюся колонну. Он слышал вопли и прекрасно понимал смысл происходившего: грядет последняя буря.

Около четырех пополудни вошел Франза и, склонившись над правой рукой повелителя, собирался встать на колени.

— О нет, — возразил император, поднимаясь на ноги и удерживая его, — покончим с церемониями. Ты был мне верным слугой — Бог тому свидетель, — а теперь я повышаю тебя в чине. Стань моим вторым «я». Говори со мной стоя. Завтра жизнь моя завершится. В смерти все люди равны. Скажи, с чем ты пришел.

Стоя на коленях, церемониймейстер взял закованную в сталь ладонь императора и поднес ее к губам:

— Ваше величество, ни у одного слуги не было столь любезного и любящего повелителя.

Повисло тягостное молчание. Обоих терзала одна и та же мысль, слишком мучительная, чтобы высказать ее вслух.

— Поручение, которое повелитель дал мне нынче утром, — заговорил, собравшись с силами, Франза. — Я его выполнил.

— Обнаружил?

— Как вы и предполагали, ваше величество. Игумены братств.

— Все до единого, о Франза?

— Все до единого, ваше величество, — они собрались в монастыре Вседержителя.

— Снова Геннадий!

Император стиснул руки, губы его судорожно подергивались.

— Хотя почему меня это удивляет? Выслушай, друг! Я поведаю тебе то, о чем еще не говорил ни единой душе. Тебе ведомо, что уже много лет визирь Халиль является моим данником и много сделал мне добра, не всегда соблюдая интересы своего повелителя. Ночью того дня, когда наши христианские корабли одолели турок, великий визирь прислал мне сообщение о бурной сцене, имевшей место в шатре Магомета, и посоветовал мне опасаться Геннадия. Ах, мне казалось, что я готов испить горькую чашу, которую мне уготовили Небеса, проглотить и подонки без ропота, но человек остается человеком до своего второго рождения. Такова наша природа!.. О мой Франза, как ты думаешь, что этот лжемонах носит под своим капюшоном?

— Убежден, что зародыш предательства.

— Вынудив его святейшество, богобоязненного и почтенного Григория, удалиться в изгнание, он чает занять его место!

— Лицемер! Самозванец! Проклятый! Он — патриарх? — вскричал Франза, вскинув глаза.

— И как ты думаешь, из чьих рук он намерен получить этот сан?

— Уж наверняка не от вашего величества.

Император слегка улыбнулся:

— Нет, султан Магомет кажется ему более достойным покровителем, пусть и не добрым христианином.

— Небеса не допустят! — Франза несколько раз осенил себя крестом.

— Выслушай, добрый друг, в чем состоит его замысел, — и вся его чернота откроется тебе сполна… Он задумал — так сообщил мне частным образом Халиль — сдать Константинополь Магомету, если тот пообещает ему сан патриарха.

— Но каким образом? Он ведь не хранитель ворот — и даже не воин!

— Бедный мой Франза! Или ты еще не усвоил, что измена свойственна людям всех сословий? У этого предателя в рясе есть ключи от всех ворот. Послушай его слова: «Я сыграю на суеверии греков и пророчеством заставлю их уйти со стен!»

Франза выкрикнул:

— О! Чтобы столь храбрый властитель, столь добрый император оказался отдан на милость такого… такого…

— При всей твоей учености, слова ты подобрать не можешь. Оставим это, оставим — я тебя понял… Но что еще вынес ты из этой встречи?

Франза вновь поймал руку императора и, прижавшись к ней лбом, заговорил:

— Сегодня члены всех братств выйдут на улицы и вновь возгласят историю ангела и простолюдина у подножия Колонны Константина.

Спокойствие императора изумляло. Он посмотрел через окно на турок и, подумав, невозмутимо произнес:

— Я бы спас ее — древнюю империю наших отцов, но теперь главная моя цель — умереть за нее, умереть, не замечая, сколь она этого недостойна. Да свершится воля Господа, не моя!

— Не надо слов о смерти, о возлюбленный повелитель, не надо таких слов! Еще не поздно все изменить. Сообщите мне ваши условия, и я передам их…

— О нет, друг мой, я уже совершил нечто более важное: обрел мир в душе… И ничьим рабом я не буду. Для меня более ничего не осталось — ничего, кроме достойной смерти. Какая нам дарована благодать — умереть во славе! Не исключено, что для греков еще настанет день возрождения, и тогда мне, может, еще воздадут почести, а из истории моей жизни извлекут полезный урок; может, другой византийский император вспомнит, как последний из Палеологов подчинился воле Господа, явленной ему через предательство и измену… Однако в дверь стучат, и в явной спешке. Впусти.

Вошел офицер стражи.

— Ваше величество, — произнес он после положенных приветствий, — капитан Джустиниани и его друзья, генуэзцы, намерены оставить ворота.

Константин схватил меч и поднялся.

— Расскажи подробнее, — попросил он просто.

— Джустиниани почти закончил рытье нового рва у ворот Святого Романа, ему нужны пушки, и он попросил их у старшего адмирала, который отказал с такими словами: «Пусть трусливые чужеземцы сами разбираются».

— Скачи к благородному кондотьеру и скажи ему, что я спешу следом. Или дука обезумел? — произнес Константин, когда посланник отбыл. — Чего ему не хватает? Он богат, у него семья — сыновья-отроки, весьма многообещающие. Ах, мой верный друг в беде, какой прибыток может сулить ему Магомет?

— Жизнь, ваше величество, — жизнь и умножение богатства.

— Каким образом? Не думал я, что ты так плохо думаешь о людях.

— Лишь о некоторых, не обо всех. — После этого Франза поднял голову и горько вопросил: — Если пять галер удержали гавань против всего мусульманского флота, разве двенадцать и более не сумели бы справиться еще лучше? Ведь Магомету припасы поставляют морем?

Император снова посмотрел в окно, но на сей раз не на турок.

— О Франза, — произнес он наконец, — возможно, ты выживешь в завтрашнем бою; если да, то, будучи искушен в словосложении, запиши про меня когда-нибудь на досуге две вещи: во-первых, я не решился порвать с дукой Нотарасом даже тогда, когда Магомет штурмовал мои ворота, ибо он мог захватить мой трон и захватил бы его, ведь Церковь, братства и народ на его стороне, а я — азимит. Кроме того, скажи про меня, что я всегда придерживался союзного договора, подписанного на Флорентийском соборе от имени всех греков, и если бы я выжил, если бы Господь помог мне обратить вспять исламские орды, я бы требовал его соблюдения… Сюда — смотри сюда, о Франза, — он указал в окно, — и в каждом осаждающем нас отряде неверных ты увидишь довод в пользу того, что Церковь Христа должна иметь единого главу, а кто будет этим главой, патриарх или епископ… разве не довольно того, что мы гибнем из-за того, что здесь нет мечей Запада? — Он погрузился было в новое молчание, но вдруг встрепенулся. — Вот какое место я займу в человеческой памяти… Но вернемся в сегодняшний день. Перед Джустиниани и его соратниками надлежит извиниться. Приготовь трапезу в пиршественной зале. Запасы наши так оскудели, что назвать ее пиршеством я не могу, но, во имя любви ко мне, постарайся как можешь. Я, со своей стороны, объеду стены и призову туда всех благородных греческих воинов, стоящих за Церковь и государство, а также иноземных командиров. Возможно, тем самым нам удастся залечить раны, нанесенные Нотарасом. По крайней мере, приготовимся умереть достойно.