Читать книгу "Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков"

Оницифор присел подле дяди. Он поморщился и отвернул лицо в сторону от чадившего дыма.

– Посердился на тебя наш приходской священник, – поведал Оницифор. – Лечил ты сыромятника Николу и велел ты Николе не поститься из-за недуга. Никола на исповеди твои слова священнику выложил. Тот на тебя распалился. Дескать, что это старец Вассиан высокоумничает, дескать, зачем он христиан смущает негожими словесами, дескать, пора его осадить.

– То священник ваш глаголет не по уму. Господь-то милостив. Ему не столько ущемление плоти нужно, ему очищение души от скверны любо. Пост, чтение молитв и всякое усердное богослужение не спасает души без борьбы с дурными помыслами, деяниями непотребными. Потому не стоит изнурять себя, особенно хворому, а пригоже вкушать все, но с воздержанием. Я свою правду не навязываю. У каждого христианина собственная дорога к Христу, ибо разнятся меж собой человеки. Кому любо – пусть постится.

– Говорят про тебя на Москве именитые мужи нелестное, – начал издалека Оницифор.

– Что так? – насторожился Василько.

– Будто при взятии Москвы татары тебя пощадили за некую измену.

– Тебе-то что с того? – вспылил Василько и, спохватившись, мрачно произнес: – Мало ли что злые завистники болтают.

Он помолчал, изредка поглядывая на смутившегося Оницифора, затем неохотно, словно пересиливая себя, заговорил, отстраненно глядя поверх костра на мрачные лесные глубины:

– После взятия Москвы я, израненный, оказался в руках переветника Петрилы. Петрилу я еще во Владимире знавал, а перед татарщиной он сам-друг ко мне в село пожаловал, гостевал да все уговаривал татарам передаться. Мне бы Петрилу повязать да в Москву отвезти, а я его отпустил по-доброму. За то наказал меня Господь: уж тот Петрила поиздевался надо мной, покуражился. Но его татары посекли за некую вину. И не стало надо мной повелителя, и побежал я. Вот и весь мой сказ! Не подосадуй, что осерчал. Больно мне вспоминать те дни… Давай подремим немного. Истомился я с этими татарами. И не смотри ты так на меня. Правду я тебе сказал, не всю правду, но все же…

Глава 102

Вспоминая позднее подробности сна, который ему приснился в лесу, Василько не мог отрешиться от мысли, что вовсе не спал – какая-то неведомая сила заставила его душу оставить тело и перенестись.

Василько закрыл глаза и только утвердился в желании немного подремать, как тут же забылся и оказался в каком-то странном мире. Здесь не было солнца. Здесь было так пасмурно, как бывает душным летом, когда небо затянут грозовые тучи и природа затаится в ожидании грома, молний, ливня. И так же, как и перед грозой, обволакивающая тишина.

Василько оказался среди людей. Он не мог потом припомнить их одеяний (может быть, они были или совсем наги, или одеты в длинные сорочки), но он мог с уверенностью сказать, что его совсем это не занимало. Люди безмолвно ходили или стояли. Он не различал их лиц, но будто чувствовал их душевное состояние. Ему показалось, что все они находились в ожидании чего-то важного, способного решить их будущее.

И здесь Василько приметил донельзя знакомое лицо, обладатель которого отличался от остальных тем, что его не томило ожидание.

– Федор! – радостно воскликнул Василько и поспешил к чернецу.

Федор не сдвинулся с места. Он посмотрел на Василька так, как строгая мать смотрит на своего напроказившего и неразумного сына.

– Федор, разве тебя не убили в Москве? – спросил Василько.

– Как видишь, – отрешенно ответил чернец.

– Где же ты ноне пребываешь? Отчего весточки не подашь?

– Оттуда, где я сейчас пребываю, вести не подашь, – немного раздраженно ответил чернец.

– Неужто ты там? – Василько поднял вверх руку. Чернец неохотно кивнул головой.

– Ну как там? – не унимался Василько, волнуясь.

– Да так, – неопределенно ответил Федор, и Василько не разумел, доволен он либо удручен.

– Ты же должен в раю пребывать? – продолжал допытываться он. Федор вместо ответа укоряюще посмотрел на него.

– Или грехи твои велики? – встревожился Василько, переживая не столько за чернеца, сколько за свое будущее.

– Оказался я там, куда всем добрым людям путь не заказан, – пояснил чернец. Васильку показалось, что он уловил в словах Федора скрываемое довольство.

«Значит, и мне в рай путь не заказан», – облегченно подумал он и спросил, что верно ли хорошо в раю.

Чернец недовольно поморщился. Василька не покидала догадка, что Федор тяготится его расспросов, потому что они заставляли его мыслить и говорить о том, о чем ему не хотелось думать и говорить и что он считал совсем нелепым.

– Ты, наверное, без препон в рай попал? – продолжал допытываться Василько, держа на уме, что и ему придется пройти нелегкое испытание.

– Одно тебе молвлю: не чаял я, в животе пребывая, что так тяжко мне будет пройти через это сито.

«А как же мне тогда? У меня грехов поболее будет. А если Федор согрешил более меня?»

– Ты наших-то видел? – торопливо спросил Василько, опасаясь, что этот насупившийся, озабоченный человек может уйти.

Чернец непонимающе воззрел на Василька.

– Ну, Карпа, Павшу, Аглаю… – пробормотал подавленно Василька.

– Видел, не видел… – недовольно буркнул Федор. – Вы думаете, что мы в праздности пребываем? А у нас то же, что и на земле: борьба с дьявольскими кознями, силами зла.

Федору, видимо, стало неловко за свое раздражение – его жесткий взгляд смягчился. И вдохновленный этим Василько отважился заговорить о сокровенном.

– Ты скажи, поведай, друг мой собинный, как мне душу спасти! – горячо молвил он. – Ибо грешен я, так грешен, что уже не чаю быть в царствии небесном. Грех-то тянется за мной со времен пленения Москвы. Татарин злой обольстил меня, угрозами да побоями заставил выдать на поругание и лютую погибель христиан.

Василько уже было хотел перечислить погубленных им людей (московского князя, его княгиню, жену воеводы Филиппа и детушек ее, прочих именитых хороняк), но это признание показалось ему настолько ужасным, что не повернулся язык. Подумалось, что чернец, прознав о жертвах его малодушия, обругает да проклянет его.

– Уже не один десяток лет пытаюсь добром свою тяжкую вину искупить. Да не знаю, достоин ли вообще прощения; может, все едино заведомо указан мне чистый путь к адским вратам. Ты бы мне поведал, Федор, есть ли у меня надежда?

– Господь милостив. Нет такого греха, которого бы он не простил. Разве что хуление духа святого… Только заслужить прощение надобно. Раскаянием, молитвой, милостыней. Потому не отчаивайся и христианам усердствуй. Господь-то о тебе помнить еще не разуверился. Он и немалое время тебе отмерил для искупления тяжкого греха. Век твой еще не окончен. Ведь Господь каждому человеку свой век отпускает для испытания, души строения. О том человек должен помнить; как должен помнить, что не судья он своему веку, не обличитель, не созерцатель и не хвалитель, что веком своим он торит путь детям и внукам…