Читать книгу "Иди на мой голос - Эл Ригби"

– Их не поймали? – удивилась я. – Это ведь незаконно – просто так искать древности.

– Незаконно. Но не поймали.

– А потом?..

Долгоруков наполнил стопку на треть, медленно поднял на уровень моих глаз и опрокинул в себя. Взгляд потух, опустел так же, как стеклянный сосуд, и я догадалась об ответе.

– Они утонули. Вместе со своим судном, где-то возле Японии. Подстрелили их, вы ведь знаете, там не жалуют чужаков еще со времен черных кораблей[14]. Давно нет их, моих влюбленных. – Долгоруков со стуком поставил стопку и раздраженно отогнал от себя кого-то из девочек. – Многого я об Энгельберте даже не помню, например, что он есть любил, какого цвета носил сюртуки. А про Моцарта запомнил почему-то. Врезалось, понимаете?

Он потер лоб. Мне показалось, его мысли начинают путаться. Возможно, так и было, и я уже хотела формально попрощаться, когда…

– А раз про Моцарта заговорили… был у нас в Империи такой писатель, Александр Пушкин. Он написал историю про Моцарта и второго композитора, который завидовал ему, звали его… звали…

– Антонио Сальери, – тихо закончила я. Русский вздрогнул. – Все говорят, нет правды на земле…

– А гений и злодейство – две вещи несовместные, – пристально глядя на меня, произнес он. Лицо побледнело. – Надо же. Мало встречал англичанок, интересующихся нашей литературой. Да еще цитирующих ее!

– Это единственный русский текст, кроме «Братьев Карамазовых» Достоевского, который я… я… я…

Мысли и язык теперь путались у меня, очень хотелось уйти. Я оперлась о столешницу и стала тяжело, неуклюже вставать. Долгоруков смотрел снизу вверх.

– Раз начали, не могу не спросить. Леди, как вы думаете… Он отравил его?

– Кто? – ощущая новый приступ головокружения, тупо переспросила я.

– Сальери.

– Нет.

Голос прозвучал холоднее, чем я сама ожидала. Перед глазами закружились черные мошки, и я выпрямилась окончательно.

– Простите, я пойду. Приятного вечера.

Он ответил что-то ободряющее и виноватое одновременно, я уже не обернулась. Цыганская песня и хныкающая скрипка резали уши, ноги подгибались. Я пересекла зал и, бросив Жерару: «Сдохну – не буди», ввалилась в гримерную, где оставила вещи. Там стоял диван, на него я и рухнула. Голова гудела. Нет, так не пойдет, так я сегодня не отделаюсь.

Я протянула руку и вынула из кармана пальто сначала мешочек с табаком, потом, передумав, другой. Пришлось сесть, зажечь свечу. Вскоре я уже положила небольшой шарик в трубку и поднесла ее к дрожащему пламени. Сейчас… сейчас я сбегу. Сбегу…

Сладковатый запах расползся по комнате быстро, как и всегда, хотя я приготовила зелье отнюдь не так хорошо, как мастера. Сделав первую спасительную затяжку и глянув в потолок, я призналась себе, что со мной случилось. Я дала воспоминаниям ожить. У них все равно было слишком мало времени до прихода пустоты.

Цветочный город. Давно

…Блумфилд был славным местом. Правда, последние цветы, наверное, увяли здесь еще лет сто назад. Когда я попала в этот городок, раскинувшийся на холмистой пустоши, он уже представлял собой довольно однообразное зрелище: никаких лугов, ягодных садов и даже целебных родников. Возможно, все зачахло, когда начали строить первые типографии, а возможно, – вообще никогда не существовало и только воображение первых жителей подарило Блумфилду красивое название. Так или иначе, типографий тут было множество, как и книжных лавок. Пожалуй, я переименовала бы городок в Букфилд.

Школ-пансионов было две: женская и мужская. Одинаковые группки зданий за одинаковыми оградами располагались на северной и южной окраинах, точно отдаленные отражения друг друга. В блумфилдском женском пансионе я и училась.

Школа мне нравилась: комнатки, где мы жили по четверо, были уютными, учителя – умными, предметы – интересными. Да и строгих порядков здесь не водилось: нас охотно отпускали гулять после занятий. Наверное, по причине полного отсутствия в городке дорогих магазинов, увеселительных заведений и плохих людей. Звучит как утопия, но было именно так. Хотя, может, этим и объяснялось, что делать было нечего, разве что разглядывать витрины с платьями и есть мороженое. Но платья шились на жительниц Блумфилда (по-провинциальному безвкусно), а на мороженое деньги давали не всем. Например, моя мать считала его крайне вредным.

В школе я могла бы завести кучу подруг, за этим меня и отправили именно сюда: считалось, что в будущем пригодятся знакомства с людьми моего круга и выше. Но девочкам я не нравилась. Манеры у меня были далеко не столь хороши, как хотела мать, своеобразный вкус проявился уже лет в десять, когда я взяла папины любимые штаны для верховой езды и сшила себе ледж. А привычка острить над всем, что давало повод, окончательно отбила у юных леди охоту сближаться со мной.

Нас таких было двое – я и Фелисия Лайт. Ее вообще невзлюбили с первого дня, когда мать – затянутая в мужской сюртук тонкая дама с поджатыми губами – распахнула дверь кабинета, где шел урок, втолкнула дочь и холодно попросила остолбеневшую классную даму:

– Вы за ней приглядывайте. Сложный ребенок.

Фелисия – высокая и нескладная, с жидкими темно-каштановыми волосами, – потупилась и сжалась, когда мать клюнула ее сухими губами в щеку и стремительно удалилась. Так мы увидели одну из знаменитых представительниц века Независимых, Хлою Лайт. Она была членом Палаты Лордов, одной из первых женщин в Парламенте. Правда, она столь же мало походила на женщину, сколь ее дочка – на нормального ребенка. Фелисия сразу забилась в угол, почти не реагировала на учителей, не говорила с нами и рисовала в тетради, за что получила пять замечаний. К концу дня за ней закрепилась кличка – Рехнутая Фелис.

Вечером оказалось, что еще кое-что ставит мисс Лайт в особое положение в гимназии: у нее была своя комната – небольшая, но полностью принадлежавшая только ей. И обучение ее было уже оплачено вперед, до конца. Конечно, у семьи наверняка было много денег, но чтобы настолько…

Девочки долго возмущались по поводу комнаты, – каждая мечтала быть на месте Фелис. Мне было все равно, зато я точно помнила: странная девочка таскает с собой книгу, которую я давно хотела почитать, – русского писателя Пушкина, «Маленькие трагедии». Издание было редкое, с красивыми гравюрами; фамилия – громкой. Я мечтала потом похвастаться невзначай папе, что «читала Пушкина». Я решилась зайти к мисс Лайт в логово. Как много решает в нашей судьбе честолюбие…

Стуча в дверь, я готовилась к презрительному «Что это ты тут забыла?». Но неожиданно Фелисия оказалась другой, нежели в классе, – спокойной, вежливой и вполне дружелюбной. В комнате у нее не было ничего, кроме кровати, двух полочек с книгами и стола, заставленного причудливыми склянками, в которых что-то даже булькало. Фелис сказала, что интересуется химией и что это у нее от двоюродного деда: приборы, книги, записи экспериментов оставил он, а она не дала матери выбросить. Еще Фелис любила рисовать. Я рисовать никогда не умела, и ее карандашные работы привели меня в восторг. На каждой в уголке красовался причудливый вензель-подпись. Она замечательно рисовала, Рехнутая Фелис. Мы проболтали до ночи и, расходясь, уже не чаяли друг в друге души.