Читать книгу "Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева"

Керогаз часто коптил. А однажды случился пожар. Мы были в комнате, когда услышали истошный крик бдительной соседки. Мама выбежала на веранду — пламя стояло до потолка. Раздумывать было некогда. Она схватила длинный резиновый коврик, лежавший у порога, накинула на керогаз и все вместе выбросила в палисадник, чуть не попав в бедную тетю Соню, готовую к тушению крупного пожара. Та успела отпрыгнуть от гудящего пламени, но на маму обиделась, как будто мама сделала это умышленно. Потом мы известкой белили стены и потолок.

Когда бывали перебои со светом, мы пользовались керосиновой лампой. Переходя с ней из одной комнаты в другую, смотрели на тени, перемещавшиеся за нами по стенам, и казалось, что в доме живет еще кто-то, большой и молчаливый. Однажды зимой я случайно смахнула стекло с лампы на пол. Оно упало, но не разбилось. Лежало на коврике в темноте красной грушей. Я испугалась и захотела быстрей поставить его на место. Схватив рукой раскаленную лампу и вскрикнув от боли, я тут же ее бросила, потом опять схватила и опять бросила. Подбежала Нанка и оторвала меня от этого странного занятия. Ладонь моя стала вздуваться на глазах. Сбегав на веранду за ведром, в котором тяжело кружилась голова льда, она сунула в него мою руку, а мне казалось, что я держу ее в кипятке. Через какое-то время, после всяких мазей, волдыри лопнули, и с ладони сошла толстым слоем кожа. Все меня жалели и были ко мне внимательны.

Салют — это радость. Салют на море — двойная радость. Ты можешь видеть огни в небе и их отражение в воде. В День Военно-морского флота украшенные разноцветными флагами корабли на рейде выстраивались по одним им известным правилам и с наступлением темноты начинали палить из пушек. Дети и взрослые Городка собирались на самом высоком косогоре и на каждый «бух» кричали «ура!». Из пушек валил дым, а в небо выплевывались фонтаны разноцветных, стремительно бегущих огней. Небо трещало, как рвущаяся материя, сквозь дыры которой врывался яркий пронзительный свет. Огни сплетались между собой, спутывались, дотрагивались друг до друга мягким поцелуем, отвоевывали у ночи часть неба и с шипением и треском вдруг пропадали, освободив место новым безумцам. Оставляя за собой пенный след, умирали в море. Разинув влажную пасть, море глотало этих бесстрашных светляков и засыпало коротким черным сном старика до следующего «буха».

Накричавшись до хрипоты, мы шли домой, совершенно обессиленные впечатлением мощной огненной феерии и смутным осознанием собственной неспособности так высоко и ярко выстрелить и так красиво и бесстрашно погибнуть.

Вода

С водой в Феодосии было плохо. В нашем Городке было всего две колонки на восемьдесят семей. Вода редко поступала хорошим напором, чаще текла вялой застенчивой струйкой, грозившей каждую минуту прекратиться. А вода нужна была всем. В каждом доме стояли ведра с крышками, баки, фляги, бидоны, кастрюли, выварки, чаны, корыта, тазы — все было наполнено ею. Если несколько дней раззявленные пасти колонок были сухими, приезжала машина с водой. Она появлялась из-за угла Генуэзской стены и начинала победно сигналить. Раздавался чей-то истошный вопль «Вода!», и Городок вымирал ровно на секунду.

Через мгновение все живое бежало за машиной и звенело, громыхало, тарахтело, грохотало всевозможными емкостями. Необходимо было попасть в очередь первыми, ведь воды могло и не хватить, а вторая машина не всегда приходила. Люди буквально теряли человеческий облик: отбивали друг другу руки лоханями, крутили со свистом ведра над головой, и только шофер не терял самообладания. Зажав в кулаке гаечный ключ и подняв его высоко над головой, с трудом держась на подножке своей машины, он пытливо вопрошал толпу: «Вы, блядь, люди или не люди?! — И продолжал: — Будьте, сука, людьми! Соблюдайте приличия! Или я сейчас развернусь, на хуй, и уеду!» Народ из последних сил брал себя в руки и дисциплинировался. Воды хватало всем.

Когда машина уезжала, Городок погружался в немую полуденную дремоту, а на асфальте оставались лужи, из которых мирно пили собаки и кошки.

Баня

Маленькими мама мыла нас в корыте, а когда немного подросли, стали ходить вместе в гарнизонную баню. Навстречу нам почти всегда попадались шедшие строем румяные матросы, блестя на солнце носами, как начищенными пуговицами.

Открывая дверь с улицы, мы попадали прямо в раздевалку, где запросто сновали совершенно раздетые женщины. На входящих кричали, чтобы веселее закрывали дверь, а не расхребенивали ее как у себя дома. Отряхнув снег с пальто, вновь прибывшие перемешивались с голыми и быстро, как кожуру с картофеля, снимали с себя одежду. Уже нагишом они сидели какое-то время, почесываясь и озираясь, как птицы.

Попав первый раз в раздевалку общей бани, мы с Нанкой разинули рты и встали на пороге как вкопанные. Полуодетые и совсем голые женщины копошились у шкафчиков с серьезными лицами. Болтались перед глазами тугие сочные груди, пуки волос под животами и под мышками изумляли своей кустистостью — и все это мелькало, заставляло вглядываться и повергало в ужас.

Было много старух. Одни с трудом пытались вставить ногу в панталоны, что было похоже на спортивную игру «попади мячом в кольцо». Сделать это сразу не удавалось, но они явно не расстраивались, и попытки продолжались. Другие, вынув полукруглые коричневые гребешки из голов, медленно-любовно расчесывали прозрачные волосы на маленьких сухих черепах. И смотрели бесцветными глазами в одну точку, плетя тончайшие косицы, доплетая их до последнего волоска.

Сухонькие старушки были похожи на уродливых девочек. Грудь отсутствовала, но где-то ближе к паху неожиданно радостно подмигивали соски. Нижняя часть туловища напоминала букву «П», а коленные чашечки были приблизительно одного размера с головой. У толстых старух с распаренными красно-синими лицами были свои законы поведения в бане. Они занимали в раздевалке много места, раскладывая вокруг себя свои бесчисленные вещи, и, не найдя нужной, устраивали скандал. С силой произнесенное ими слово тут же откликалось вздрогом их большого тела, и складки начинали ходить ходуном, как волны на море. Я знала, что нельзя пялиться на «ущербных» людей, но ничего не могла с собой поделать. Смотрела на них украдкой и думала: как хорошо, что я родилась девочкой, а не старухой.

В помывочной было шумно, плотно стоял пар, и, как чайка, летало эхо под потолком. Из больших ржавых кранов толстыми струями с шумом лилась вода, и гремели тазы, катаясь по каменным длинным скамьям. Женщины мылились, поливали себя водой, терли друг друга, и постепенно разница между ними — красивыми и некрасивыми, старыми и молодыми, толстыми и худыми, добрыми и злыми, веселыми и не очень — смывалась, растворялась и грязной пеной уходила в пол, утекала сквозь железную решетку куда-то в землю.

Гомнюки

Туалет — отдельная песня! Один на весь Городок! На восемьдесят семей!

Бетонное сооружение на четыре дырки в полу. Правда, есть педали, на них можно встать как на единственный остров среди океана фекалий, которые застывали причудливыми нагромождениями и были расцвечены разными цветами радуги. Баба Ира всегда приходила со своим ведром — это был ее личный унитаз. «Колени не держат», — оправдывалась она и, восседая на ведре, кротко всматривалась в лица сидящих напротив в позе орла. Использование ведра, правда, было чревато. Возникал эффект вакуума, и тогда приходилось общими усилиями отдирать старуху от насиженного места. Многие тоже пользовались ведрами, но дома, а потом выходили как на прогулку с этими «ночными вазами», оттянув подальше подол и как можно приветливей здороваясь с соседом.