Читать книгу "Моя свекровь Рахиль, отец и другие... - Татьяна Вирта"

А между тем активно муссировались слухи о том, что Гитлер, изменив внешность, скрывается где-то. Таким образом, была достигнута главная цель – теперь можно было продолжать борьбу с фашизмом, используя призрак фюрера для устрашения и подавления.

По счастью, по великой случайности никто из участников сверхсекретной операции по установлению факта смерти фюрера не пострадал. В тоталитарном режиме бывали свои проколы и упущения. Однако можно себе представить, что испытывает беззащитный перед произволом властей человек, обремененный тяжестью информации, абсолютно достаточной для того, чтобы быть устранённым.

Лишь в 1961 году Елена Ржевская вздохнула с облегчением. В «Воениздате» вышла её книга «Весна в шинели», и там, в очерке «Записки военного переводчика», каким-то чудом просочившись сквозь все рогатки цензуры, сообщались данные о последних днях ставки Гитлера, о его самоубийстве и главное – об обнаружении обгоревшего трупа фюрера, которого опознали по его зубным протезам. Виктор Некрасов написал тогда Елене Ржевской: «Прочитал взахлёб. Чёрт его знает, как это прошло».

Книга «Весна в шинели», с фотографией в военной форме Елены Ржевской, запечатлевшей всю её неповторимую прелесть и женственность, стала подлинной сенсацией. Не только литературное сообщество, не только читатели, но и мы, домашние, как бы другими глазами взглянули на нашу сестру Лену и еще раз поразились её мужеству, самоотверженности, её героизму. Какой выдержкой надо было обладать, чтобы, находясь под постоянной угрозой расплаты за свою чрезмерную осведомленность, продолжать напряженно работать, заботиться о близких, быть центром притяжения для друзей и подруг, приобретенных в ИФЛИ и на фронте, для которых общение с Леной и Изей было неотъемлемой частью их жизни.

Постоянно бывали у них: старший брат Изи писатель Леонид Волынский, – оба они до сих пор пребывали под гнетом страшной трагедии, которую им пришлось пережить, – их родители погибли в Бабьем Яру. Это ему, Леониду Волынскому, цивилизация обязана спасением собрания картин Дрезденской галереи, которые должны были быть взорваны фашистами. ИФЛИ-йская подруга, литератор, Вика Мальт; фронтовая подруга, юрист, Ляля Ганелли. Пётр Горелик, преподаватель Петербургской военной академии, – кадровый военный, полковник, командир бронепоезда, он совершал героические рейсы под обстрелом и бомбёжкой, доставляя на фронт технику, вооружение, продовольствие. Пётр Горелик, – ближайший друг Бориса Слуцкого, после его смерти ставший издателем его стихов, биографом и автором нескольких книг.

И, конечно, сам Борис Слуцкий, – в военные годы он нередко останавливался в квартире на Ленинградском шоссе, когда там обитали только Юра с Рахилью. У них он чувствовал себя, как дома, подолгу засиживался с ними на кухне, вёл с Юрой назидательные беседы, – он всегда относился к нему покровительственно, как старший товарищ к младшему, и жаждал внушить ему что-нибудь светлое, доброе. Вспоминал свою юность, шумные сборы друзей, переживал гибель Павла… Они были разбросаны по разным участкам фронта и подолгу не получали друг от друга никаких вестей. Слуцкий пытался узнать что-нибудь о Павле и писал его матери, у которой росла и воспитывалась дочка Лены и Павла, маленькая Оля:

«15. IV.42.

Уважаемая Фанни Давидовна!

Вот уже полгода, как я сантиментально распрощался с Павлом Коганом, и с тех пор он ни разу не дал знать мне о способах своего существования в новых условиях. Это большой срок даже для военного времени. Прошу Вас написать мне, где Павел, и сообщить ему мой адрес.

Привет Ольге Палне.

Уважающий Вас Борис Слуцкий».

(Замечу, что, во-первых, сохраняю его орфографию. И во-вторых, – Слуцкий спутал отчество матери Павла, которая была в действительности «Фанни Моисеевной», и создал некий симбиоз из имени его отца, – Давида Борисовича и её собственного имени, – но это недоразумение, понятно, не снижает ценности письма, в котором Борис Слуцкий выражает свою сердечную тревогу за друга.)

Через несколько месяцев после отправления этого письма до него дошла весть о трагической гибели Павла. А вслед за тем и о других ближайших друзьях, талантливых и молодых, так и не вернувшихся домой.

Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая, Я сам теперь от них завишу, Того порою не желая.

Так написал об этом Давид Самойлов, также близкий друг Лены и Павла, – до войны он был уже известен в литературных кругах, как одаренный поэт со своим узнаваемым голосом, но ещё, как и все они, не печатался.

Это о нем с товарищеской заботой говорил Павел:

«Дезика на фронт не пускайте! Это не для него!»

И вот мы читаем у Д. Самойлова:

А это я на полустанке В своей замурзанной ушанке, Где звездочка не уставная, А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете Худой, веселый и задорный, И у меня табак в кисете, И у меня мундштук наборный. И я с девчонкой балагурю, И больше нужного хромаю, И пайку надвое ломаю, И всё на свете понимаю.

После ранения и недолгого пребывания в госпитале, – «а от пули два малых следа», – снова в строй, – и так до Победы…

Потому что этого требовал от них долг. Потому что патриотизм, не показной, а подлинный, был в их среде потребностью души и совести, и они жили с предчувствием подвига, который им предстоит совершить. Это было то поколение, о котором Давид Самойлов писал:

Что в сорок первом шли в солдаты И в гуманисты в сорок пятом…

Свою личную биографию на фоне потрясений начала ХХ века поэт описал в трёх строках:

Я любил, размышлял, воевал. Кое-где побывал, кое-что повидал, Иногда и счастливым бывал.

С некоторыми друзьями Лены с Изей нас также связывали самые нежные отношения. Моего мужа Юру Дезик Самойлов полюбил с детства, когда он мальчишкой присутствовал на их поэтических сборищах еще до войны. А потом принял в свою орбиту общения и меня, – бывал у нас дома с его первой женой Лялей, и всегда веселил нас шутками и остротами. Особенно любил он подтрунивать надо мной:

– Напрасно ты со мной не посоветовалась, выходя замуж за какого-то кандидата наук. Я бы тебя успокоил. Я бы тебе сразу сказал, что Юрка будет академиком! Этого парня я вычислил еще тогда, когда он у нас с Павлом под ногами крутился! – уплетая бабушкины пирожки, на полном серьезе говорил мне Дезик, хотя Юра в то время был членкором и о выборах в академики никто не думал.

Возможно, мой муж Юра своими дальнейшими успехами обязан этим честолюбивым замыслам Давида Самойлова!

На этом вечере у нас был кто-то еще из наших друзей. И Дезик согласился почитать нам стихи. Беспечная молодость, – почему мы тогда ничего не записывали, или хотя бы не делали фотографий на память? Но бархатный голос Самойлова все равно не забыть: