Читать книгу "Япония. Год в дзен-буддийском монастыре - Янвиллем ван де Ветеринг"

Я поклонился и вернулся к себе в комнату. Ну что ж, чему быть, того не миновать. Я поклялся, что продержусь всю неделю, даже если мои ноги вообще отнимутся, даже если я сойду с ума. Да, сойду с ума, стану идиотом, буду пускать слюни изо рта, но не позволю прогнать себя из монастыря. У меня осталось еще два дня на подготовку. Я купил побольше шоколада, заказал через Джеральда пакет орехов с изюмом, приобрел очень плотную кофту и полдюжины маек от ударов палкой. И даже купил обогревающее устройство, которым пользовались многие монахи. С виду оно напоминало футляр для очков, но вместо очков в нем лежали тлеющие угольки. Один монах сказал, что, если положить этот футляр на живот, тепло от него распространится по всему телу. Здесь ближе всего к солнечному сплетению, самому важному по значению нервному узлу на теле человека. Когда согреется солнечное сплетение, согреется и все тело. Я много уже слышал о солнечном сплетении. Наставник всегда показывал себе на живот. Там рождаются настоящие чувства, там сосредоточивается истинное внимание. Музыку надо не слушать, а чувствовать животом. Других людей тоже надо чувствовать животом. Коан следует вводить в живот. Не думай головой, а сосредоточься в животе. Во время медитаций я научился контролировать дыхание. Сначала нужно немножко вдохнуть, потом выпучить живот, «загнать дыхание в живот» и там его задержать. Наставник был человеком небольшого роста, но мышцы его живота были такие сильные, что он мог, выпятив живот, оттолкнуть и мою руку, и все мое тело.

Когда начался Рохацу, старший монах запер мою комнату. В течение всей недели мы будем не только медитировать в зале, но и спать там, если можно назвать это сном, ибо нам отводилось на сон всего-навсего два часа в сутки, от полуночи до двух часов ночи. Я пришел в зал со спальным мешком под мышкой. Положил в стенной шкаф шоколад, орехи, изюм, зубную щетку, мыло и маленькое полотенце. Одежду, которая на мне, придется всю неделю носить не снимая. Я сел и принял самую удобную для себя позу. Старший монах ударил в колокол. Два часа ночи. На мне обе мои кофты и три майки под ними. Футляр для очков, обернутый в тонкий кусок ткани, тлел на моем животе. В зале для медитации было холодно, но я этого холода не чувствовал. Первый период первого дня. Буду их все аккуратно считать, один за другим.

Старший монах прочел небольшую лекцию.

— Будет тяжело. Проведите эту неделю с пользой. Ни о чем не думайте. Слейтесь со своими коанами. Забудьте друзей, забудьте зал для медитации, забудьте себя, забудьте время. Не думайте о своем теле. Не думайте о еде, не думайте о сигаретах, не думайте о сне. Не двигайтесь. Молодым монахам нельзя двигаться. Новичкам тоже. И западным людям.

Западных людей было всего двое, Джеральд и я, но Джеральд никогда не двигался. Я двигался, но сейчас все будет по-другому. Он имел в виду меня, он будет особо следить за мной и кричать: «Ян-сан, сиди смирно! Ты мешаешь другим». Я не хотел, чтобы он на меня кричал. Я хотел, чтобы он обратил на меня внимание, но не потому, что делаю что-то неправильно, а потому, что делаю что-то правильно. Мое неумение делать правильно мне уже начинало надоедать.

Да и старший монах, признаться, тоже стал мне в последнее время надоедать. Я докажу ему, что сумею справиться с ним, пусть не давит на меня своей волей.

И даже когда футляр для очков стал невыносимо горячим, я не двигался.

Странно, но мой живот продолжал нагреваться. Я ничего не понимал. Что-то не так? У других монахов точно такие же футляры, и они сидели рядом со мной умиротворенные, тихие, спокойные, испытывающие счастье от своей сосредоточенности. Кажется, у меня горит живот? Тепло постепенно превращалось в боль. Именно так, у меня горит живот, но я не двигался. Еще минут десять, и ударит колокол. Впервые я не чувствовал боли в ногах, как будто ног у меня не было. Зато был живот. Горящий живот.

С ударом колокола я вскочил с места, выбежал и быстро вытащил все мои кофты и майки из штанов. У меня была обожжена изрядная часть тела. Джеральд, который подошел ко мне взглянуть, что случилось, озадаченно покачал головой.

— Ты завернул футляр только в эту тонкую тряпку?

— А разве этого мало?

— Конечно. Нужно было завернуть в платок, а потом в полотенце.

Ему стало смешно, но он сдержался.

— Нехороший ожог, нужно его чем-нибудь смазать.

Он отправился в зал к старшему монаху, и нас обоих отпустили на время следующего периода. Повар, единственный монах, не принимавший участия в медитации, так как ему приходилось готовить для тридцати человек, смазал рану какой-то мазью и аккуратно ее забинтовал. Он старался изображать сочувствие, но под конец не выдержал и рассмеялся.

— На самом деле пользоваться этими футлярами нельзя, — сказал он, — как и утепленными поясами и жилетами, которые носят монахи.

— Да, — согласился Джеральд, — футляр не нужен. Если ты правильно сосредоточиваешься, ты можешь сидеть голым на снегу. Или на костре.

Он обратился к повару.

— Правда?

— Да, — сказал монах, — сосредоточенность творит чудеса. Но вы мне мешаете. Возвращайтесь в зал. Старший монах вас ждет.

Прошел первый день. Потом второй. Третий день был довольно сносным. Зато четвертый превратился в бездонное горнило боли, скуки и раздражения. В этот день меня то и дело били палкой, и я возненавидел монахов. Приходилось напрягать все силы, чтобы не вскочить с места и не броситься на них. Во время одной из коротких передышек Джеральд хотел что-то мне сказать, но отступил, увидев гримасу убийцы на моем лице, и отыскал себе другое место, чтобы, облокотившись о стену, несколько минут передохнуть. Старший монах выкрикнул мне какое-то приказание, в ответ я зарычал и заскрипел зубами. Мне пришлось закурить три сигареты подряд — первые две превратились в моих руках в порошок.

То, что четвертый день был самым трудным, подтвердили впоследствии и остальные. Шестеро мирян, живших по соседству, присоединились к нам на этой неделе: врач, местный булочник и еще четыре человека, которых я не знал. На четвертый день они все куда-то исчезли, не оставив даже подушек. Их исчезновение никак не обсуждалось. Японцы очень тактичные люди — если что-то происходит не так, они молча это принимают. Но Джеральд и я, два невоспитанных чужеземца, два западных варвара, обменялись улыбками.

Лицо Джеральда утратило всякое выражение, щеки ввалились, веки покраснели, словно воспаленные. Наши ладони опухли и отекли от многочасового лежания. Двигаясь, мы спотыкались. Наставник тоже заметно изменился. Я впервые увидел его в зале для медитации, где он подолгу сидел вместе с нами, не считая того времени, когда уходил в свой маленький домик, чтобы принять там нас. Его глаза сильно ввалились, а сморщенное лицо ощетинилось редкими островками пробивавшихся усов и бороды. Вместо его сияющего черепа я видел теперь бахрому из седой щетины.

Но утомлен он был только снаружи, внутри же оставался все тем же ярым и энергичным бойцом, каким я его знал с первых сэссинов. Его маленькая комнатка сотрясалась от мощи, и я еще сильнее, чем раньше, чувствовал, что бьюсь о твердую стену, но эта стена каким-то таинственным образом пытается мне помочь, что в ней есть вход и этот вход я могу найти. На шестой день моя боль стала настолько сильной, что я принялся стонать, и старший монах отослал меня из зала. Я пошел по слегка поднимающейся тропинке, выложенной камнями, по краям которой внизу рос мелкий кустарник. Должно быть, я закрыл глаза и тут же обнаружил, что лежу в зарослях, совершенно не понимая, кто я и где я. Я не потерял сознания, я заснул. Старший монах услышал шум моего падения, шелест листьев, а потом тишину. Он не покидал зала, не считая обеда в главном храме, но сейчас пришел взглянуть, что случилось. Он разбудил меня и втащил вверх на тропинку, смахнул с меня листья и легонько похлопал по лицу.