Читать книгу "Осень надежды - Александр Аде"

– Кому пришло в голову свистнуть картинку?

– Мне! Однажды я – между прочим – сказала Сергею, что старик хранит у себя этюд Неизвестной. Он загорелся, как ребенок, несколько дней только и твердил о портрете. И я поняла, что Крамской должен быть у него. Так будет справедливо.

– Занятное у тебя представление о справедливости.

– Какое есть!

Вскинув головенку, она смотрит на меня с барственным прищуром, и я чуть не ахаю: до чего и впрямь смахивает на Неизвестную!

Внезапно выражение ее глаз неуловимо меняется. Двумя пальчиками, в которых дымится сигарета, лего-онечко прикасается к тыльной стороне моей ладони. И я, вздрогнув, едва удерживаюсь от того, чтобы не отдернуть руку. Актрисуля усмехается:

– Между прочим, старикан рассказал мне, что тряс тебя, как грушу, все вызнать хотел, кто этюд похитил. А ты не раскололся. Почему бы это, а?

– Пожалел тебя, дуреху.

– Жалеть меня не надо. Стариканом я верчу, как хочу. Поговорила с ним ласково, он все про тебя и выложил. Любовника в коттедж приведу – и тогда меня не бросит… Спросишь, почему? Да потому, сыч, что я – его последняя любовь. «Сияй, сияй прощальный свет любви последней, зари вечерней!» Я старичка и похороню. А может, тут другое? – В ее звенящем голоске, точно пузырьки шампанского, играют шаловливые нотки. – Уж не влюбился ли ты в меня, сыч?

– С чего это ты решила? – хрипло говорю я сквозь невыносимые толчки сердца.

– Вот что, – решает она, опустив стекло и выкинув окурок. – Поехали.

– Куда? – спрашиваю я, обреченно чувствуя, что подчиняюсь ее воле.

– Прямо. Потом разберемся.

Повинуясь ее коротким ласковым командам, завожу мотор, покорно, как зазомбированный, вывожу «копейку» на шоссе и мчу прямо и прямо, вперед и вперед. Лишь бегут, торопятся навстречу и уносятся назад за мутноватым, очищаемым безучастными «дворниками» стеклом, разнокалиберные коробки зданий, деревья, прохожие… Летим мимо деревянных и каменных домиков, мимо леса…

– Сворачивай, – велит она.

Выискав более-менее подходящую тропку, осторожно съезжаю с дороги. Деревья обступают нас, невозмутимые и безмолвные. Им глубоко плевать на страсти и страдания суетливых зверьков, именующих себя людьми. А дождь льет и льет, словно решил затопить весь наш городок, и деревья, кусты, трава ненасытно, взахлеб пьют корнями струящуюся из серо-туманного неба воду.

– Ну, иди ко мне, – тихо говорит она. – Ведь ты же хочешь меня, правда?

И я уже не в силах противиться своим желаниям… Что же это я творю, Господи?..

Когда возвращаемся, день неуловимо скользит к вечеру. Дождь отшумел и иссяк. Актрисуля сидит на заднем сиденье, и я, глядя в зеркальце, ловлю ее покачивающееся лицо.

Подъезжаем к нашей – моей и Анны – девятиэтажной халупе.

– Ты был великолепен, милый. – Она небрежно гладит меня по щеке. И прибавляет внезапно: – Я взяла тебя, плутишка! Запомни и другим передай: я привыкла побеждать.

Пустыми глазами наблюдаю за ней, легко и непринужденно шагающей к своему «пижончику», и ненавижу себя.

Шикарная французская тачка насмешливо подмигивает мне рубиновыми и янтарными огнями, выбирается на дорожку и скрывается за углом дома.

«Ты уж прости, друг, – обращаюсь к молчаливо внимающей мне «копейке», – никогда не занимался любовью в авто, а тут точно спятил. Приворожила она меня, что ли? Клянусь, это в первый и последний раз. Веришь?..»

Минут через десять выскребаю себя из машины, намереваясь двинуться к дому. И тут на моем пути вырастает невысокий плотненький паренек. Хочу обогнуть, как непредвиденно возникшее препятствие, но он, размахнувшись, влепляет мне пощечину.

– Одурел, что ли?! – ору, заламывая его руку.

– Ты с ней… – сипит и стонет он. – Я видел…

Отпускаю пацана, вглядываюсь в его физию. Бог ты мой, это же средний наследничек Ионыча. Ай да актрисуля! Всех охомутала…

Автор

Услышав звонок, Анна поднимает трубку телефона.

– Я только что трахалась с Корольком! – ликует тонкий, как у подростка, голос. – Не веришь – спроси у него. Ах, жаль, не смогу увидеть, как он станет врать и выкручиваться. А было бы любопытно поглядеть.

– Кто вы?

– Будет лучше, если в твоей памяти я останусь Неизвестной, – на другом конце провода смеются и отключаются, оставив, как шлейф, частые гудки.

Непослушными пальцами Анна кладет трубку на рычаг, непроизвольно бросает взгляд на репродукцию картины Крамского – и кажется ей: в черных глазах застывшей в коляске женщины вызов и презрение, а припухшие губы, свежие и наглые, вот-вот изогнет бесстыдная усмешка победительницы.

Королек

Порог своего дома переступаю с мерзким чувством нашкодившего кота, хотя и хорохорюсь.

Анна читает в кресле. При виде меня не встает, как делает обыкновенно, чтобы поцеловать, так и сидит не шевелясь. Топаю в ванную. Умывая руки, гляжу в зеркало на свою пристыженную рожу, и так хочется в нее плюнуть!

Переодевшись, подхожу к Анне. Она продолжает читать, не обращая на меня внимания. То ли это пресловутая женская интуиция, то ли сенсорика, но она явно знает, что произошло!

Удаляюсь на кухню и там, в окружении осуждающе глазеющей на меня посуды и кое-какой бытовой техники принимаюсь мотаться по махонькому пространству.

Теперь я в бешенстве.

«В конце концов, – мысленно обращаюсь к Анне, – пора бы уже понять, что ты немолода, а я мужик в самом расцвете сил. Подумаешь, переспал с какой-то девахой! Да хоть с десятком! Это повышает мою самооценку! Я давно не пацан и имею право на личную жизнь! И кто ты такая, чтобы распоряжаться моей судьбой?!..»

Накручиваю себя, довожу до белого каления и с исступлением раненого на корриде быка влетаю в комнату.

Анна по-прежнему неподвижно сидит в кресле. Просто сидит и смотрит в темный экран телевизора.

Становлюсь на колени, целую ее безвольно лежащие на коленях руки.

– Прости меня, идиота! Я люблю тебя! Никто, кроме тебя, слышишь!.. – бессвязно кричу, пытаясь пробиться к ее наглухо затворившейся душе.

По окаменелому, как маска, лицу Анну ползут слезы. Она не утирает их, а я ощущаю себя последней скотиной, которой нет прощения…

После покаяния и непростых дипломатических переговоров заключается пакт о дружбе и сотрудничестве. И вот уже я, помилованный, возбужденно и радостно тарахчу о чем-то постороннем, виновато заглядывая в глаза Анны и ожидая, как милостыни, ее улыбки.

Наконец, осмелев, заявляю:

– В печенках у меня эта «Неизвестная». Пялится, подлое создание. Фря расфуфыренная. Можно, я ее истреблю?