Читать книгу "Волшебники - Лев Гроссман"

— Будь здорова.

— Двадцать минут стучу. Спасибо. — Она высморкалась. — Они там, просто открывать не хотят. И что теперь, спрашивается, делать?

— Не знаю, — подумав, ответил Квентин. — Может быть, это тест.

В июне, после сдачи экзаменов, второкурсников стали вызывать по одному в класс для ПЗ. Каждый оставался там часа по два, если не дольше — процедура длилась три дня, и все веселились, как в цирке. Почти все студенты — а возможно, и преподаватели тоже — относились к принципу специализации очень неоднозначно. Выбор дисциплины насильственно делил студентов на узкие группы, которые из-за слабости теоретической базы изучали, в общем, одни и те же предметы. Но традиция есть традиция — магическая бар-мицва, как выражалась Элис.

Ради такого случая лабораторные шкафы опустошили, уставив столы старинными приборами из дерева, серебра, латуни и мутных стекол. Чего там только не было: колбы, мензурки, калибры, часы, лупы, запыленные склянки с колеблющейся ртутью и другими, не столь узнаваемыми субстанциями. Брекбиллс использовал в основном викторианскую технологию — и не только из любви к старине; электроника, сказали Квентину, которая делалась в присутствии магических сил, становится непредсказуемой.

Руководила цирком профессор Сандерленд. Квентин как мог избегал ее после того репетиторского кошмара и почти излечился: желание запустить руки в ее волосы мучило его уже меньше.

— Одну минуточку! — весело сказала она, укладывая в бархатный футляр серебряные, острые на вид инструменты. — Так, хорошо. — Она защелкнула замочек футляра. — Все в Брекбиллсе наделены магическими способностями, но каждый имеет индивидуальную склонность к какой-то отдельной отрасли магии, — протараторила она, как демонстрирующая спасательную технику стюардесса. — Это зависит от места рождения, от фазы луны и погоды в тот момент, от склада вашей личности и массы других деталей, в которые мы не будем пока вникать. Профессор Марч с удовольствием предоставит вам список примерно из двухсот факторов; специализация, мне кажется, его специальность.

— А ваша?

— Она связана с металлургией. Еще вопросы?

— Да. Зачем нужно это тестирование? Нельзя разве определить дисциплину по дате рождения и всему прочему?

— Можно — теоретически. На практике это тот еще геморрой. — Она с улыбкой заколола свои светлые волосы, и угасшая было страсть вновь пронзила Квентину сердце. — Действовать методом индукции куда проще.

Вложив по бронзовому скарабею в каждую руку Квентина, она попросила его прочитать наизусть алфавит — сначала греческий, потом древнееврейский (здесь не обошлось без подсказок). Все это время она рассматривала его в нечто похожее на складной телескоп. Чувствуя, как потрескивают и жужжат от ее чар бронзовые жуки, Квентин боялся, что они вот-вот задрыгают ножками. Иногда она просила его повторить ту или иную букву, одновременно подкручивая прибор.

— Так-так… — Она поставила перед ним сосенку-бонсай. Квентин смотрел на деревце то под тем углом, то под этим, пока оно не взъерошило иголки под несуществующим ветром. Сандерленд отошла в сторону, посовещалась с растением и объявила:

— Одно ясно: ты не ботаник.

За час она провела с ним еще дюжины две разных тестов, далеко не все из которых он понимал. Сначала базовые чары первого курса оценивались с помощью целой батареи приборов, затем Квентину пришлось читать заклинание перед часами, где одна из семи стрелок невероятно быстро двигалась в обратную сторону. Это испытание исторгло у профессора тяжкий вздох. Несколько раз она снимала с полок объемистые тома и долго в них рылась.

— М-да… интересный случай.

Жизнь — это цепь унижений, подумал Квентин.

Он раскладывал на кучки перламутровые пуговицы разной формы и цвета, а профессор наблюдала за его отражением в серебряном зеркале. Затем она решила исследовать его сны и дала ему выпить глоток шипучего, отдающего мятой зелья.

Сны, как видно, не открыли ей ничего нового. Она долго, подбоченясь, смотрела на Квентина. Потом улыбнулась, заправила за ухо прядку волос и сказала:

— Поставим эксперимент.

Переходя от окна к окну, она начала закрывать пыльные деревянные ставни. Потом убрала все с грифельной столешницы, села, накрыла юбкой колени и пригласила Квентина сесть на другой стол, напротив.

— Сделай так, — сказала она, вскинув руки на манер дирижера. Под мышками у нее проступили некрасивые потные полукружия. Квентин сделал.

Вслед за ней он проделал серию жестов, знакомых ему по задачнику Поппер — новой была только последовательность, в которой они выполнялись. Сандерленд шептала какие-то слова, но он их не слышал.

— Теперь так. — Она воздела руки над головой.

Когда Квентин сделал то же самое, из его пальцев посыпались крупные белые искры — можно было подумать, что они сидели в нем всю его жизнь, только и дожидаясь, чтобы он сделал правильное движение. Они порхали по темной комнате, отскакивали от пола и гасли. Руки у него стали теплыми, ладони покалывало.

Испытывая почти до боли острое облегчение, Квентин попробовал снова, но из пальцев вылетело всего несколько искр, а на третий раз — только одна.

— И что это значит? — спросил он.

— Понятия не имею, — ответила Сандерленд. — Остаешься под вопросом — на будущий год опять попытаемся.

— На будущий год? — повторил разочарованный Квентин. Сандерленд принялась открывать ставни, и он прищурился от хлынувшего в комнату солнца. — А до тех пор что мне делать?

— Ждать. Так бывает — не нужно придавать этому слишком большого значения. Пригласи, пожалуйста, следующего — мы уже отстаем от графика, а теперь только полдень.

Лето тянулось медленно. В Бруклине, куда Квентин отправился на каникулы, была, разумеется, осень — бурая листва устилала улицы, раздавленные плоды гинкго пахли блевотиной.

Он скитался по родному дому как призрак. Материализация требовала усилий, и родители выглядели слегка удивленными каждый раз, когда фантомный сын требовал их внимания. Джеймс и Джулия уехали в колледж, и он подолгу гулял в одиночестве. Навещал разветвленный, извилистый канал Гоэнус, ярко-зеленый от воды из отопительных труб. Кидал тяжелый и какой-то неживой мяч в корзинки без сеток на пустых дворах с застоявшимися в углах лужами. Настоящая жизнь осталась совсем в другом месте. Он обменивался электронными письмами с Элис, Элиотом, Сурендрой, Гретхен. Листал заданную на лето «Историю магии», написанную еще в XVIII веке. Книга, хотя и казалась снаружи тонкой, насчитывала благодаря некой библиотечной магии 1832 страницы.

Но настал ноябрь, и в учебном пособии обнаружился кремовый плотный конверт. Карточка с тисненым гербом Брекбиллса предписывала вернуться обратно в шесть часов вечера через узкий, всегда пустой переулок у Первой Лютеранской церкви в десяти кварталах от дома.

В назначенное время он явился по указанному адресу. Солнце в это время года закатывалось в четыре тридцать, но погода была неожиданно мягкая, почти теплая. Квентин стоял у входа в переулок, боясь, что из церкви выйдет какой-нибудь сторож и скажет, что здесь стоять не положено — или, того хуже, предложит ему духовную помощь. Мимо, тихо шурша, пролетали машины. Никогда он еще не был так уверен, что Бруклин — единственная существующая реальность, а все случившееся с ним за последний год только доказывает, что скука повседневного бытия окончательно сорвала ему крышу. Две дорожные сумки, поставленные бок о бок — темно-синие с шоколадной окантовкой, брекбиллсские цвета — занимали всю ширину переулка. Квентина мучило сознание, что через тридцать секунд он упрется в тупик на другом конце.