Читать книгу "5 судьбоносных вопросов. Мифы большого города - Татьяна Девятова"

А так да, вы правы, конечно. Англичане недолюбливают французов, французы – англичан, но все это носит некий культуральный характер национального стеба. А у нас же на этом идеология построена.

А ведь верно подмечено. Сразу вспомнились все те эпитеты, которыми мы обычно награждаем представителей других национальностей во время досужего трепа – ни одной более-менее приличной формулировки. И американцы у нас «с одной извилиной в голове» (а мы, естественно, – умище девать некуда), и улыбка-«чиз» у них не настоящая, а деланная (а у нас – душа нараспашку), и невежественные они – Иран от Ирака отличить не могут (а мы – самая читающая страна в мире). И немцы – педантичны до тошноты, а уж про финнов и напоминать не буду, даже неловко становится. И кто нас за язык тянет? Надо спросить.

– А откуда взялась эта дурная привычка – говорить про другие национальности гадости?

– По всей вероятности, эта особенность имеет давние исторические корни. Мы же очень молодая культура и относительно поздно влились в общую мировую «тенденцию». От язычества мы официально отказались всего тысячу лет назад (по факту, понятно, это даже не за сто лет случилось, а несколько веков происходило), а рабства на Руси нет всего только полтора века, прошу прощения.

Вы вспомните, как описывает русская православная церковь крещение Руси, когда князь Владимир решал вопрос – что делать со своей страной, какую веру ей принять? Я хочу, чтобы вы поняли: речь идет о девятисотых годах! Запад к этому времени уже две жизни свои прожил. И вот Владимир посылает своих дипломатов, которые едут в разные епархии – кто в синагоги, кто в православные храмы, кто в католические, смотрят служения и выбирают, какое больше понравится. Мы были некой дамой на выданье и могли многое себе позволить – и покапризничать, и поскандалить. Впрочем, к нам и относились соответственно.

Потом татаро-монгольское иго. Тоже нельзя сказать, чтобы была государственность сильной, раз такое безобразие могло случиться. Потом то, что мы почему-то считаем своей историей, а на самом деле это не наша история, а история Киевской Руси, и вовсе отвалилось. Дальше собственно наша, российская история начинается – на севере: Новгород, Московское княжество. Все это постепенно как-то организуется. Причем тоже не скажешь, что бойко. Единичные всплески в рамках тотальной междоусобицы – Иван Калита, Иван Грозный… Но у нас поляки в Москве всего каких-то четыре века назад заседали, и никаких вопросов к ним не было – правят себе, и слава богу. Смутное время было по-настоящему смутным, и не потому, что государственность вдруг ослабла, а просто потому, что она толком еще и не возникла.

Потом появляется Петр Великий, который по сути дела превращает наконец Россию в государство – регулярная армия, флот, судебная система, первый полноценный законодательный орган, первый университет и так далее. А это всего триста лет назад! Причем превращает механистически, подлинные изменения в сознании происходят намного позже. Если вы почитаете воспоминания иностранцев, которые приезжали в Россию в XVIII веке, то будете немало удивлены. И дело не в том, как они оценивают состояние общественной и политической культуры в России на тот момент, а в самих «зарисовках из жизни», которые они представляют на беспристрастный суд своего читателя. И эти зарисовки впечатляют! А можно, на худой конец, почитать Дмитрия Мережковского – роман «Христос и Антихрист (Петр и Алексей)», например. Безусловно ангажированное произведение, но фактологическая атмосфера книги, если так можно выразиться, вполне объективна. Мережковский в этом смысле был больше скрупулезным историком, нежели писателем, и образ в сущности языческой России начала XVIII века, нарисованный в романе, вполне достоверен.

Да, а вот дальше, после Петра, нами начинают править иностранцы – наши венценосные особы и всякие Бироны и иже с ними. А сколько иностранцев приехало тогда в Россию! Огромное количество – и не сосчитаешь! И хотя мы должны быть им благодарны, ведь именно с иностранцами в Россию пришли и наука, и искусство, и градостроительство, и медицина, например (тут с уверенностью могу сказать, поскольку много изучением этого вопроса занимался). А наши ученые (я уж не говорю про художников и музыкантов) вплоть до XIX века проходили обучение и стажировку за рубежом, то есть получали иностранное образование. Западная школа и российский талант – вот что делало нашу культуру. По факту же отношение к иностранцам было в народе не слишком позитивным, поскольку собственно сам народ ничего хорошего от этих иностранцев не видел. Достаточно вспомнить, какой была реакция на попытки Павла I реформировать российскую армию на немецкий манер.

Думаю, что большую роль сыграло еще то, что наше дворянство всегда было ориентировано на Запад, и у простого народа дворяне ассоциировались с чем-то чуждым, «зарубежным». «Жонема пасижур», и все тут. От них не были в восторге ни крестьяне, ни тем более рабочие, которые затем благополучно этих экспроприаторов и экспроприировали. То есть, по сути, внутри одной страны существовали две культуры, две категории людей, одна из которых иногда даже плохо разговаривала по-русски (юный Пушкин осваивал русский язык как иностранный; в его семье говорили по-французски, поэтому его-то он первым и выучил), но при этом данная – в сущности иноземная – культура командовала другой, собственно русской. «И на кого батрачим?!» – спрашивается. И социалистическая революция потому у нас состоялась, хотя нигде в мире такого «эксперимента» проделать не удалось. Слишком сильны были противоречия между «низами» и «верхами», и противоречия эти – прежде всего культурного, а вовсе не одного только экономического свойства.

В общем, если учесть все нюансы и посмотреть внимательно на то, что происходило в России за последние несколько веков, то станет понятно, почему мы испытываем огромное чувство собственной неполноценности в отношении Запада. Он наш в каком-то смысле отчим. Но, как известно, и с отцом-то не всегда хорошие отношения построишь, а с отчимом – и тем более. С одной стороны, мы вроде бы обязаны Западу, ведь в смысле культуры он нас выкормил. С другой стороны, мы от него настрадались не на шутку, и мы никогда не были для него уважаемой персоной. Поэтому мы, с одной стороны, все время хотели дистанцироваться от Запада (славянофилы), противопоставить себя ему. Но с другой – слишком иногда льнули к нему, как к старшему (западники), теряя свою природную самобытность, свое лицо.

И как итог этого детского комплекса – необходимость возвысить или просто начать ощущать свое «Я» за счет унижения или отрицания «Я» другого человека (известный психологический феномен – так называемый «кризис трех лет», по Л.С. Выготскому). В общем, как писал Зигмунд Фрейд, «только убив своего отца, мальчик может стать героем». Вот и убиваем странным образом – то ли в себе, то ли свое отношение к нему. Мы – молодая нация и культура (хотя, возможно, это и странно звучит). И с Западом потому у нас такие – натянутые отцовско-сыновние отношения. В любую минуту мы готовы увидеть в иностранце злонамеренного врага и спеть «Вставай, страна огромная!..» Но с другой стороны – с трепетом ждем, когда же он о нас отзовется положительно – похвалит ли, увидит ли, каких успехов мы добились? Классическое отношение сына к отцу – постоянное ощущение, что тебя не ценят, не уважают, ни в грош не ставят, и столь же отчаянное желание, чтобы оценили, любили и понимали. Вот такой русский путь развития: назвать Запад дураками, а потом изо всех сил стараться, чтобы заслужить его похвалу.