Читать книгу "Пугалки для барышень. Не для хороших девочек - Даниэлла Вуд"

— Удачи! — пожелала я, когда мы разжали объятия, и сразу вспомнила, что так говорить не принято.

Слово Рози Литтл О театральных традициях

Свист за сценой, упоминание одной шотландской пьесы, пожелания удачи — все это в театре под запретом. Вместо удачи можно, конечно, пожелать, чтоб ты ногу сломал, — это выражение, возможно, когда-то символизировало надежду на то, что если актер или актриса сыграют хорошо, то по окончании спектакля им придется много раз приседать в поклоне или нагибаться за брошенными на сцену монетами. Однако не исключено, что это выражение имеет прямое отношение к знаменитой ноге актера Джона Уилкса Бутса, убийцы Авраама Линкольна, который действительно сломал ее при попытке к бегству в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, когда неудачно прыгнул на сцену театра.

Но есть еще одно традиционно-альтернативное пожелание удачи, о котором я узнала только недавно. Оно, как мне стало понятно уже задним числом, удивительно хорошо иллюстрирует ситуацию, в которой я оказалась, оставшись в тот вечер у служебного входа в театр, «in bocca al lupo! — могла бы сказать я. — То есть „к волку в пасть“». Это итальянское выражение равнозначно пожеланию удачи и призвано внушать храбрость. На него принято отвечать: «Crepi il lupo!», то есть «Я съем волка!»

У волка есть желудок

Несколько недель спустя мы поселились вместе, сняв квартирку за пиццерией, что не помешало нам заказывать пиццу на дом по телефону. Все первые месяцы совместной жизни мы занимались домашним хозяйством, как новобрачные, учились готовить цыпленка с абрикосами по рецепту на пакете французского лукового супа и покупали столовое и постельное белье на распродажах. После каждой очередной зарплаты мы приносили из супермаркета что-нибудь новенькое: картофелечистку, картофелемялку или мутовку. А когда все шкафы и ящики в кухне были до упора забиты этого рода устройствами и было не известно, что делать дальше, мы для того, чтобы стать настоящей, полной семьей, взяли из приюта полосатую кошку. Мы назвали ее Гелфлинг и со снисходительной улыбкой любящих родителей смотрели, как она точит когти о наш диван и терзает ящериц на крыльце.

У волка есть глаза

Глаза у него были большие, зеленые и грустные, глубоко посаженные, а лицо — с резкими чертами, как у Лоренса Оливье в роли Хетклифа. Когда я познакомилась с его матерью, я поняла, откуда они — от нее. Но ее глаза казались еще более грустными, потому что они существовали на крохотном круглом личике с острым подбородком, которое казалось вылепленным из пластилина телесного цвета. Форма челюсти и брови, похоже, достались ему от отца — священника, прихрамывающего на одну ногу. Он рассказал, что и у матери его, и у отца было трудное детство: обоих били родители-алкоголики. А теперь, по его словам, отец и мать твердо решили отплатить за причиненное зло добрыми делами. Они не одобряли то, что мы жили вместе. Но и не осуждали, как добрые христиане, и приглашали нас обоих на семейные обеды.

Я надевала скромную блузку, аккуратно причесывала волосы и садилась за раздвинутый стол, на котором стояли пластиковая солонка и перечница в форме двух сложенных в молитве рук. Еще на столе присутствовали бокалы, в которые его отец наливал из графина разбавленный апельсиновый сок. Мы слушали, склонив головы, как один из приемных детей читает застольную молитву. Другой, как мне говорили, совсем еще малыш, бился в спальне головой о стену, уже измазанную его же дерьмом. Через две закрытые двери мы слышали удары и вопли, похожие на крик кролика, попавшего в капкан.

— Не знаю, по зубам ли мне этот орешек, — грустно говорила мать семейства.

У волка есть когти

Но с его родителями я встречалась довольно редко. Слишком многое отвлекало. Бывало, он хлопотал по хозяйству, завернувшись в белую простыню, как Иисус, и распевал гимны из репертуара воскресной школы, заглушая вой мощного пылесоса, который мы брали напрокат в пиццерии примерно раз в две недели. Впрочем, он не чурался и других религий. Иногда, завернувшись в оранжевую простыню, он наводил чистоту в душе и туалете, распевая псевдобуддистские мантры. Однажды, когда я простудилась и лежала в постели, он явился передо мной в халате медсестры, взятом напрокат в театральной костюмерной, и увещевал меня шепелявым фальцетом до тех пор, пока я не выздоровела от хохота.

Чтобы повеселиться на халяву, мы красили волосы серебряным спреем и наряжались в стариковскую одежду, найденную в ящиках Армии спасения. Он вышагивал в вонючем, помятом в костюме, а я — в лавандного цвета платье в цветочек и фальшивых жемчугах. Мы театрально ковыляли, опираясь на трости, по автомобильным магазинам города и выпрашивали тест-драйвы у продавцов, которые выглядели слишком неопытными или слишком воспитанными, чтобы нас послать далеко и надолго. На зимний солнцеворот мы, взяв одеяла и свечи, отправились на местное кладбище, где читали друг другу вслух истории про вампиров, и цементный холод могил проникал в наши кости через ягодицы.

Но с течением времени все чаще и чаще мы стали оставаться по выходным дома и смотрели целыми вечерами на видео старое кино. Мы говорили себе, что изучаем историю нашей культуры. Мы перестали готовить и питались гавайской пиццей и чесночными хлебцами, которые в противном случае попадали бы в мусорный ящик пиццерии. По выходным, а часто и по будням, мы вставали поздно, и Гелфлинг лежала, мурлыча, между нами.

Каждый вечер я приносила домой два экземпляра газеты, чтобы не ссориться из-за кроссворда. Мы сворачивались на постели, тесно прижавшись друг к другу, как пара теплых носков.

Его день рождения остался у меня в воспоминаниях в виде цветных картин. Изумрудно-зеленые блестки на раскрашенных под Клеопатру веках какой-то девушки из театра и синяя шелковая рубашка парня с копной белых, как соль, волос. Моя красная клетчатая мини-юбка, из-под которой виднелись трусики каждый раз, когда я наклонялась к столу у бассейна, чтобы смешать коктейль. Струи ярких напитков, которые лились в бокалы, когда мы пили наперегонки, смешивая их в самых странных сочетаниях. Музыка была громкая и глупая, но от нее так и хотелось пуститься в пляс. Я напилась. Как и все мы. У меня кружилась голова, хотелось дурачиться и хихикать. И вдруг я осталась одна.

— Ах да, — сказала Клеопатра, заполняя мой провал в памяти. — Он ушел домой.

Рассерженная, сбитая с толку, я прошла несколько кварталов до нашей квартиры, пешком, без пальто, и немного протрезвела от ночного холода. Когда я добралась до дома, он сидел в темноте. Я включила свет и увидела, что он плачет. Его веки опухли и покраснели. Он был словно отравленный: глаза нефритно-зеленые, губы и щеки землисто-бледные. Но мне не хватило чуткости, чтобы испугаться.

Он стал кричать на меня:

— Почему ты прямо там с ним не перепихнулась?

— С кем?

— Почему бы тебе было не влезть на стол и не раздвинуть ноги?

— Что за чепуху ты городишь? — закричала я в ответ.