Читать книгу "Чудовище и красавица - Анастасия Комарова"

Они вели себя так, как, верно, ведут себя голодные бродяги, попадая в благотворительную столовую. Оля не удивлялась себе. Но удивилась ему и, кончая с ним наперегонки, начала понимать, почему слово счастье начинается на букву «С». Сумасшедшие, сладкие секреты стали сочиться из них, смывая совесть и страх — слезы, сопли, сперма, смазка, слюни…

Расставаясь, он поцеловал ей ладонь, она — ему. Это было обещание будущих встреч.

Упругая пена казалась живым организмом — разумная биомасса грела и успокаивала, радужные пузырьки лопались легко и весело, а с ними таяли угрызения совести. Оля никогда не жила одна, а потому ванная была для нее любимым местом в доме — будуаром, бункером и штаб-квартирой.

А у нее, оказывается, есть щиколотки — изящные и, главное, очень чувствительные. Она догадывалась об этом по тому, как больно бывало иногда ударяться косточкой об угол стола, или если Сашка в играх хватал за них крепкой ладонью — неприятная странная боль заставляла морщиться и прекращать возню. Но она и не подозревала, какой вибрацией может наполняться тонкая кожа от издевательски легких, нетерпеливых поцелуев. И если бы не Антон, могла никогда не узнать. Теперь она втирала в них прохладную субстанцию мандаринового геля совсем по-другому. Не думая, как раньше, о завтрашних делах. Думая о щиколотках. Потому что теперь она знала, зачем они нужны, и знала, зачем нужен мандариновый гель.

Она изменила Сашке. Первый раз в жизни. Но была не в состоянии анализировать свои эмоции по этому поводу. Могла только изумляться тому, что после любви, оказывается, может болеть все — даже уши.

Сама Оля не была ревнивой, потому что в глубине души была, вероятно, все же полигамной. По крайней мере, в измене ее волновал всегда лишь факт предательства, но не сам поступок. Да и как, собственно говоря, можно ревновать растрепанного человека в трениках, мирно сутулящегося у компьютера? Пытаясь представить свою реакцию на Сашкину измену, она чувствовала себя щедрой богачкой, раздающей милостыню. И усмехалась потенциальным соперницам — ведь каждая из них, мечтая о чужом муже, представляет себе все, что угодно, но только не это! Она была в этом уверена, искренне не представляя, что есть женщины, мечтающие именно об этом, — те, у которых в мужьях оказались стильные денди.

Ей иногда думалось, что она была бы счастлива узнать о Сашкиной измене. Она бы, наверное, простила его, великодушно или не очень, но ей было бы значительно легче жить, сознавая свое право на адюльтер. Только Сашка ей не изменял — она знала это точно. Он ее очень любил. И он не был бабником. Он был однолюбом и порядочным человеком — ей просто несказанно с ним повезло.

Больше они не занимались такими глупостями, как ресторан. А заодно такими, как театр, прогулки, выставки и кино. Они договаривались о встрече по мобильному. Она не дала ему домашний номер — просто сказала, что его нет, и не дала рабочий — сказала, что там всегда занято. Их встречи были короткими, иногда до банальности — встретившись, они сразу бежали «в койку». Что поделать — они оба занятые, современные люди, танцующие в ритме мегаполиса. В душе Оля благословляла занятость Антона — она позволяла ей представляться такой же, когда семья, совесть или что-то еще, неназываемое, не пускали ее к нему. Они встречались в темной квартире друга, реже в отеле, а иногда — просто в его машине.

Теплая и тяжелая, словно львиная, лапа ложилась тогда ей на грудь, придавливая к спинке сиденья, как добычу. И он, подобно охотнику и монарху, уверенному в своем праве, медленно поворачивал голову, глядя по сторонам. Потом смотрел на нее, читая в асфальтовых глазах свою победу. И только после этого начинал терзать, методично и царственно, хоть при этом дрожал от хищного нетерпения.

Когда он говорил «Оля», возникал почему-то школьный бал и тонкие высокие каблуки первых дорогих английских туфель, море и ее шоколадные ноги Наоми. И только эта субстанция, состоящая из блесток и кружева, и была Олей. А та, другая, из плиты, магазинов, душного метро и скучных вечеров… тоже была Олей, но какой-то другой. Не ею. Олей из соседнего подъезда, или из соседнего дома, Олей, которой повезло.

«Во что я превратилась?!» — вопрос из серии «кто виноват?» и «что делать?». Если провести статистику, выяснится, что люди задают его себе не менее часто, по крайней мере, молодые интеллигентные женщины, имеющие семью.

Он был глубоким и тонким, думающим и чувствующим, он делился с ней такими мыслями, которые давно не давали ей самой спать по ночам. Она дивилась — откуда такие берутся? Вернее, откуда берутся такие, как Сашка, — не думающие, кажется, ни о чем, кроме футбола и быта. Это заставляло ее с подозрением смотреть на мужа, не веря, что она могла когда-то его полюбить. Или он так изменился? Ну, не может же быть, что он ни о чем таком не думает! Однако не может же человек так идеально это скрывать. Сама она давно не говорила ни с кем ни о чем подобном и вот теперь выплескивала все в руки признательному и неравнодушному Антону. А он смотрел на нее, как на чудо, удивляя ее своей реакцией. Какое-то время она удивлялась, а потом, уяснив для себя как причину этого любовь, принимала как должное и испытывала только гордость. Лестно было сознавать, что она, простая жена простого мужа, смогла влюбить в себя свободного льва московских джунглей.

У него было красивое удлиненное тело и белая кожа. По сравнению с ним Оля казалась просто метиской, когда они лежали на простыне его друга, сплетясь пальцами, языками и мыслями.

Москва лихо праздновала затяжной Новый год. И Рождество. И старый Новый год. Шампанское пилось уже как вода. Деды Морозы ходили по улицам пьяные и уставшие, и Ксюха спрашивала, растерянно моргая глазищами: «Какой же из них — настоящий?»

Он был упрямым, как ребенок. Принципиально не носил шапку, и волосы его часто были мокрыми и холодными и, наверно, поэтому пахли морем.

Дома ее встречали наряженная елка, и запах хвои, и дочка, с упоением копающаяся в подарках, и звонки друзей. Им повезло с друзьями — со временем они просто стали общими. Если они с Сашкой расстанутся, придется, помимо всего прочего, делить еще и друзей.

Она прилагала огромные усилия, чтобы понять, что у жареного мяса есть вкус. Ведь он когда-то был, и она его любила. Эти тонкие поджаристые ломтики, которые она разделывала, клала в морозилку, а потом размораживала и жарила на большом огне без масла и соли — у них был великолепный дикий вкус, вот только какой он? Оля не могла вспомнить. Ни когда дочка играла в «помощницу» и, брызгая кровавыми крошками на зеленые плитки кухни, изо всей силы стучала по мясу тяжелым молотком. Ни когда ела, прячась от вопросительных, встревоженных и почему-то виноватых Сашкиных глаз.

Один раз она забыла отключить второй мобильник, и он зазвонил дома, прямо в сумке. И она буквально почувствовала, как под каштановой краской поседели, покрываясь инеем с оледеневшей спины, несколько волосков.

Однажды он не звонил полтора дня, и сердце повисло на обрывке нити. И не оторвалось благодаря лишь материнскому инстинкту, который часто заставляет нас жить, да что там жить, еще много чего делать, совершенно против желания.