Читать книгу "Летящая на пламя - Лаура Кинсейл"

Когда поток ее слов иссяк, в комнате снова установилась тишина. Олимпия сидела некоторое время, молча глядя на свои сжатые руки, а затем встала и, шурша юбками, подошла к чайному столику. Она остановилась и низко склонила голову, чувствуя, как глупо и жалко прозвучали ее слова. Ведь речь шла о судьбе ее народа, и потому не время было думать о себе и своих амбициях.

Послышался скрип половиц, и Олимпия ощутила всем своим существом, что Шеридан подошел к ней и остановился рядом. От него исходило тепло, и его близость повергла Олимпию в оцепенение.

— У вас замечательный характер, принцесса. И очень милые брови. Ваш подбородок очарователен, а глаза восхитительно сияют. Ваша фигура… просто великолепна. Я бы даже сказал, если позволите, слишком великолепна. И вообще, мне чертовски трудно держать себя в руках и помнить, что я — джентльмен. — Он взял ее за плечи и повернул лицом к себе. — Ради Бога, неужели вы действительно думаете, что я пришел сюда, чтобы обсуждать какие-то умопомрачительные философские проблемы?

Олимпия провела кончиком языка по пересохшим губам. Шеридан крепко держал ее за плечи, а позади стоял стол, отрезая ей путь к отступлению.

Все, что он говорил, представлялось Олимпии сущим вздором, сказанным, конечно, с лучшими намерениями; ей так приятно было слышать все это из уст Шеридана! Приятно и страшно, потому что всю свою сознательную жизнь она боролась с аристократическим тщеславием, время от времени просыпавшимся в ее душе. Это тщеславие выражалось в заботе о своей внешности. Она радовалась, что была некрасива; испытывала гордость оттого, что компаньонка больше заботилась о ее гардеробе, чем она сама. Но порой, когда Олимпия смотрелась в зеркало и видела свои круглые щеки, густые брови, маленький рот и до смешного большие совиные глаза — черты, в которых не было ничего от классических пропорций, — она со стыдом признавалась себе, что завидует Джулии, у которой были тонкое лицо и стройная шея.

В звенящей тишине Шеридан придвинулся ближе и, дотронувшись до несовершенной шеи Олимпии, поднял ее несовершенное лицо за несовершенный подбородок, а затем припал своими губами к ее мягким, чуть дрожащим губам.

И Олимпия потеряла голову, она влюбилась в капитана Дрейка раз и навсегда. Беспомощно, безнадежно, хорошо понимая, сколько горя может принести ей это чувство. Она почти физически ощущала, как отрава любви входит в нее капля за каплей с этим поцелуем. Рот казался Олимпии открытой раной, которую терзали губы Шеридана, хотя он обращался с принцессой нежно и бережно; у нее было такое странное чувство, как будто ее душу вынули и заменили другой, принадлежащей уже не столько ей самой, сколько ему, Шеридану.

К ужасу Олимпии, ее новое, беспомощное, рабское «я» самозабвенно отвечало на поцелуй мужчины. Ее губы раскрылись навстречу его жадным губам, а пальцы судорожно сжатых рук разжались, ладони заскользили по груди Шеридана, и у нее вырвался тихий сдавленный стон.

На мгновение объятия его рук ослабли, но, прежде чем Олимпия успела вырваться из них, Шеридан вновь сцепил пальцы на ее затылке, и она ощутила его жаркое неровное дыхание на своем лице. Шеридан осыпал глаза, лоб и губы Олимпии быстрыми поцелуями.

— Принцесса, — шептал он, — моя глупая принцесса…

Девушка опустила ресницы. Ей было невыносимо трудно смотреть на него. В ее горле застрял комок, ей хотелось плакать от радости и жалости к себе. Доброта, все дело было в его душевной доброте! Олимпия знала, что он целовал ее только потому, что был очень добр и хотел пощадить ее чувства, не травмировать ее ранимую душу своей холодностью. И разве он виноват в том, что не понял главного? Не понял, что от его объятий и поцелуев ей еще больнее и горше. Она мечтала о любви ночи напролет с самого детства, задолго до того, как встретила его, Шеридана, и герой ее детских грез принял облик реального земного мужчины…

Олимпия вырвалась из его объятий и отступила в сторону, но он не дал ей далеко уйти, его крепкая рука поймала ее. Шеридан прижал девушку к груди и, склонившись, припал губами к ее шее. Он не целовал ее, а просто крепко держал в своих руках. Олимпия замерла, все ее существо трепетало. Она понимала, что Шеридан заявляет свои права на обладание ею, и не могла сопротивляться.

Был момент, когда она всерьез подумала о том, что, пожалуй, может выйти за него замуж ради благополучия родной страны. Ведь у политики своя логика, которая подчас противоречит человеческому здравому смыслу.

Официальная церемония бракосочетания, благословение британского правительства, письмо в Ориенс, и вот планы дяди терпят полный крах. Олимпия ни разу не видела принца Клода Николя. Представляя его себе, она никогда не рисовала лицо, не воссоздавала в воображении образ живого человека, а чувствовала лишь исходящую от него холодную агрессивность и непомерную гордость, сеющую вокруг смерть. Принцесса находилась в изгнании по вине Клода Николя.

Рука сэра Шеридана легла на ее талию.

— Принцесса, — промолвил он, — разрешите мне быть вашим защитником.

Олимпия замерла, а затем, схватив Шеридана за обшитый золотым галуном рукав, с силой оттолкнула его и быстро отошла в противоположный угол комнаты. Остановившись у окна, Олимпия долго смотрела на падающий мокрый снег, скрестив руки на груди и потирая ладонями предплечья.

— Принц Клод Николя, — наконец нарушила она молчание, — мой дядя — убийца. Он убил моих родителей. Лорд Палмерстон сказал вам об этом? — Она почувствовала, как дрожит ее голос, и постаралась справиться с волнением. — Вы отдаете себе отчет в том, что, женившись на мне, вы подвергнете свою жизнь серьезнейшей опасности?

Ответом ей было долгое молчание.

— Неужели вы думаете, что я боюсь? — наконец сказал Шеридан.

— Нет! — воскликнула Олимпия, повернувшись лицом к нему. — Это я боюсь! Я трусиха, я страшная, подлая, последняя трусиха! Я живу всю свою жизнь, дрожа от страха, и мечтаю о любой доле — доле крестьянки, молочницы, — лишь бы не быть тем, чем являюсь я! Я не могу выйти замуж ни за вас, ни за кого-либо другого из чувства самосохранения, из чувства страха за свою жизнь. Это было бы так подло с моей стороны, так эгоистично! Я не могу уклоняться от долга перед своим народом и делом свободы, не могу перекладывать всю ответственность со своих плеч на ваши, подвергая еще одну жизнь смертельной опасности…

Шеридан видел, как побледнела Олимпия от терзавшей ее душевной муки и чувства стыда за свою столь взволнованную тираду. Он улыбнулся и тряхнул головой.

— Вы успокоили меня. Я уже начинал опасаться, что сделал предложение холодной, бесчувственной женщине, которую ничто не может вывести из себя.

— Вы опять смеетесь надо мной, — простонала она. — Как вы можете? Вы предлагаете мне свою защиту, сэр Шеридан, и не знаете, с какой легкостью я могла бы согласиться принять ее! Но как долго вы сумеете выстоять, оказавшись на пути моего дяди? Он настоящее чудовище, уверяю вас. Он не остановится ни перед чем, он может убить вас в вашей собственной постели, и что тогда буду делать я? Как я переживу вашу гибель?