Читать книгу "Грезы Маруфа-башмачника - Шахразада"

— О да, уважаемая, часто. Иногда я прошу его повторить какой-то рассказ, который запал мне в душу. Но Маруф сердится и очень неохотно выполняет просьбу. Так, словно он уже прожил что-то и даже забыл подробности…

Колдунья вновь кивнула. О нет, слова гостьи ничего не подтверждали, но следовало как-то поощрить ее рассказ, показать, что он и нужен и занимателен.

— …Иногда я думаю, что вот если бы меня спросили о чем-то давнем, ну, например, о том дне, когда я впервые подала на стол плов, я бы, конечно, рассказала, но без особого удовольствия. Ибо это уже было, оно не повторится, какие-то мелочи забылись…

— Это уже было, и оно не повторится, а мелочи забылись… — как эхо повторила Хатидже. Она внезапно почувствовала, что разгадка близка, что каждое слово может стать ключевым, что оно, словно солнечный луч, осветит картину, которая прячется пока в густых сумерках…

Ибо сумерки уже наступили — не в воображении почтенной Хатидже, а на самом деле. Солнце склонилось к горизонту, тени удлинились столь сильно, что широкими темными полосами исчертили дворик у дома колдуньи. Внезапно очнулась и Алмас.

— Я утомила тебя, почтеннейшая?

— Скорее, это я утомила тебя расспросами. Ступай, девочка. Беги домой, готовь обильный ужин. Я же буду размышлять над твоими словами, вновь раскрою книги в поисках ответа…

О, как хотелось Алмас спросить, как же читает слепая Хатидже! Но она все же сдержалась, решив, что этот вопрос оскорбит ее собеседницу.

— Да пребудет над твоим домом и твоей судьбой длань Аллаха всесильного! — проговорила она, раскрывая калитку.

— И пусть хранит он тебя и твоих детей, уважаемая! — отвечала ей колдунья, кланяясь в ответ.

«Как она видит? Как может читать? О Аллах всесильный, прости мне это глупое любопытство! Но как же живет эта необыкновенная женщина, которую так боятся все вокруг?»

Макама тринадцатая (да пребудет с нами милость Аллаха всесильного, дабы хватило у нас сил сопротивляться злонамеренным деяниям Иблиса Проклятого)

Горы, поросшие густым лесом, утопали в зное. Солнце раскаленным шаром висело, казалось, над самой пирамидой. Обычно угрожающе длинная зубчатая тень сейчас была столь мала, что не покрывала даже каменную площадку перед ней.

— Полдень, — прошептал жрец, — всего только полдень.

Его ученик, тот, кому предстояло сегодня ступить на каменные плиты этой заповедной площадки, промолчал. Он готовился к сражению так, как ни к чему и никогда не готовился. Ибо не только его судьба зависела от исхода этой кровавой игры. От этого зависела и судьба многих из тех, кто жил в округе. Ведь никогда ни одно из соревнований не назначалось просто так, для развлечения глупой публики, охочей до кровавых зрелищ.

Да и мячи, тяжелые мячи из застывшего сока каучуковых деревьев, никогда не отливались просто так, равно как не открывался без лишней надобности и каменный сундук, в котором они хранились.

Лишь в те дни, когда решалась судьба правителя, города или всего их народа, звучал над утренними притихшими горами тяжкий звон бронзового диска с письменами, призывая зрителей к выложенной камнем площадке-ристалищу. Ибо по тому, кто победит в сражении, по тому, столько крови прольется и сколь много игроков останется в живых, и будет сделано предсказание.

Никогда еще это предсказание не бывало ошибочным — ибо жрецы, которые составляли его, жили бесконечно долго и столь же бесконечно долго наблюдали, сопоставляли и делали выводы из всего, что происходило вокруг.

Ему, совсем еще молодому бойцу, временами казалось, что своего наставника он знал всегда — и за эти два с лишним десятка лет тот не изменился ни на йоту. Все так же были сильны его руки, все так же бесстрастно лицо, все так же холодны оценивающие глаза, которые все так же, почти не моргая, вглядывались в мир. Иногда, в страшных снах, он, потомок древнего рода императора Тлакаэлеля, Отважное Сердце, видел своего наставника самим Крылатым Змеем — те же неподвижные, немигающие глаза, тот же холодный невозмутимый лик и… толстое, толщиной со ствол дерева, тело змеи. Он, молодой Куакуцин, послушник, никогда и никому об этом не говорил, как не пытался даже рассказать о том, что тайком от всех сочиняет стихи. Ведь его с первых дней жизни готовили вовсе не для высокой поэзии. Он рос бойцом, его судьбой должны были стать битвы, пусть и на церемониальной каменной площадке для соревнований в древней игре тлачли[3].

Знал Куакуцин и то, что его судьба, пусть и связанная сейчас, пока он молод и силен, с тяжелым резиновым мячом опли, все еще не определена. Да и как может быть определена судьба того, кто рискует собственной жизнью во имя других? Да, иногда игроки, получив тяжкие увечья, становились учеными; иногда, пройдя еще один круг долгого и сурового обучения, превращались в жрецов. Самые уважаемые становились наставниками в школах для игры в мяч… И пусть совсем редко, но тем, кто выжил на церемониальной площадке и не был принесен в жертву, удавалось дожить до седин в покое и окружении любящей семьи.

Не помышлял пока о столь далеких временах он, Куакуцин, о, нет. Он просто радовался тому, как много умеет и как хорошо подготовлен для того, что стало сейчас целью его жизни. И пусть он думал лишь о простой победе на каменной площадке, но разве этого мало? Разве мало помочь наставнику сделать верное предсказание, обещающее его народу и его семье спокойный год и урожай, отсутствие страшных болезней и нашествия беспощадной саранчи? Разве этого мало?

А стихи… Что ж, потом, когда седина выбелит его черные волосы, а увечья не дадут больше сражаться, он сможет сполна насладиться сладкозвучием рифмы, нежностью слова и возбуждающим ритмом своей поэмы… Или поэм…

— О чем ты задумался, мальчик? — прервал мечты Куакуцина голос наставника, и его немигающие глаза взглянули, казалось, в самые потаенные глубины души.

Глаза наставника давно уже не пугали юношу, не заставляли краснеть и лепетать глупости. Куакуцин уже знал, что проще всего отвечать правдиво, не скрывая мыслей. Хотя, как все мальчишки, столь же давно научился не выдавать всей правды.

— Я думал о будущем, наставник. О тех днях, когда увечья уведут меня с площадки для игр в огромный мир… Думал об этом и терялся в догадках, что же я изберу — жизнь жреца или ученого, скромного землепашца или изнеженного землевладельца.

Жрец усмехнулся. Он столь давно был наставником у молодых, что прекрасно знал все их уловки.

И столь же давно вынес для себя решение — никогда не показывать, что ты сомневаешься в правоте слов юного собеседника, в их искренности. Любая ложь себя покажет, любая потаенная мысль когда-то прозвучит вслух, надо лишь дождаться этого. А дождавшись, запомнить и сделать выводы.