Читать книгу "Народ лагерей - Иштван Эркень"

Рано или поздно эти ловкачи исчезали все как один. Были, однако, карьеры, начавшиеся именно в этот период и вызвавшие бурю самим фактом своего существования. Придется рассказать здесь об этом — о роли и влиянии евреев из трудбата, поскольку этот вопрос, наряду со многими другими, не сгладился за колючей проволокой, а продолжает вибрировать в пространстве и времени.

Без сомнения, трудбатовцы в этой войне были поистине потерпевшими крушение. Те, кто попал в плен на Дону ли, под Станиславом или же в Венгрии, всегда были жалкой кучкой уцелевших из целой роты. Были роты, где всего лишь горстке людей удавалось пережить ужасы фронта, жестоких морозов и безжалостность командиров. Многие в лице Красной Армии приветствовали своих спасителей, но были и такие, кто из последних сил тащился с отступающими частями; и все же большинство связывало с пленением самые радужные надежды.

В марте 1943 года в Саратов прибыл эшелон с пленными, среди которых находились двести трудбатовцев. Делегация их явилась к начальнику вокзала — все сплошь истощенные, оголодалые, оборванные. Начальник поинтересовался, что им нужно. Желаем, говорят, потолковать с главным раввином города. Но в Саратове нет главного раввина. Посовещавшись промеж себя, пленные спросили, где здесь живут богатые евреи. Начальник почесал в затылке. «Трудно сказать… — ответил он. — Таких поискать…» — «Найдем!» — ответили делегаты.

Под конец они извлекли на свет телеграмму, в которой обращались к президенту еврейской республики Биробиджан с просьбой открыть для них санатории и вообще позаботиться о соплеменниках, коль скоро они сюда прибыли. Вручив телеграмму, делегаты отбыли в город. Я слышал, что им действительно удалось собрать немного хлеба и денег, но эти даяния они получили не от евреев, а от других бедствующих горожан. Казалось бы, можно извлечь урок из этого факта.

* * *

К сожалению, урок извлечен не был, что привело к осложнениям. Плен многими воспринимался как период справедливого возмещения и воздаяния за перенесенные тяготы, как время отдохновения от трудов и беззаботного благополучия. «Мы это выстрадали», — твердили евреи, и здравый рассудок подсказывал, что ценой перенесенных страданий можно бы многому научиться. Если уж не что другое, то любой венгр предположительно должен бы усвоить: пора сословного господства в Венгрии закончилась. Былые привилегии, равно как и бесправие, больше не действительны: Миклош Каллаи и Мозеш Шварц угодили в плен на равных и равно обнаженными, как в свое время появились на свет. Дальнейший путь — путь коллективизма, труда и совместных, сознательно взятых на себя жертв. Всего лишь это и требовалось усвоить; однако, судя по всему, страдания учат не только добру.

Нашлись евреи, которые восприняли плен как возможность сделать карьеру и во имя благополучия меняли не только профессию, но и национальность — куда ветер подует. Мне запомнился торговец по фамилии Рот, который в 188-м лагере заведовал продовольственным снабжением санчасти. За короткое время он четырежды менял отечество, объявлял себя то евреем, то румыном, то венгром, то чехословацким гражданином. На этом список превращений был исчерпан. Когда сформировался чешский легион, Рот мигом поджал хвост и уже никем не объявлял себя — просто больным. В конце концов он вернулся домой, в Карпатскую Украину.

Евреи скоро заметили, что русские не предоставляют им никаких преимуществ. Заметили наконец, что плен не пуховая перина, здесь необходимо бороться за существование, а им был известен лишь один способ этой борьбы: вульгарные махинации местечковых торгашей. Были лагеря, где прочие пленные стали роптать против «еврейского засилья», где венграм, румынам и немцам стало надоедать это кумовство. Сперва пленным осточертела такая ситуация, затем — русским, а под конец и самим евреям.

* * *

Ведь евреи тоже не были однородной массой. Все вышесказанное нами относится лишь к той их части, кто не смог или не захотел распроститься с провинциальными хамскими манерами и обидчивостью. Преступное общество заклеймило их как евреев, и теперь они заявляли: «Мы евреи. Хотим быть хлебораздатчиками». Вроде как похлопали по плечу палача и признали: «Ты прав». Но так поступали не все.

И сначала были евреи, а со временем число их множилось, кто объявлял себя венгром. Не только на словах, но и всем своим поведением. Они жили и трудились, как все. Они погрузились в массу и растворились в ней. Их достоинства и недостатки из еврейских превратились в общечеловеческие черты. Можно бы назвать сотни имен. Один из них — Тибор Денеш, писатель, насколько мне известно, наполовину еврей, на фронте разжалованный из лейтенантов в трудбатовцы. В плену он снова нашил на униформу золотую звездочку и с абсолютной естественностью избрал судьбу венгерских офицеров, будь то хорошая или злая участь. Полгода я протрудился вместе с ним в 27-м лагере. Никогда и никому в голову не приходило, что Денеш — еврей.

Совершенно очевидно, что евреи находятся между собой в конфронтации. Оба фронта воюют; эта борьба — их личное дело, это единственный путь к нравственному очищению. Собственно говоря, война ведется на два фронта. Я был свидетелем тому, как лагерное начальство из евреев отказывалось покрывать соплеменников, если те работали спустя рукава или плохо хозяйствовали. Борьба эта велась в открытую и во многом пошла на пользу как евреям, так и не евреям. Но в то же время это борьба внутренняя, процесс созревания души, пока человек не определит свое место по ту или другую сторону баррикады.

Тема щекотливая, и я решаюсь привести лишь один пример, подкрепленный собственным опытом. В тамбовской больнице одним из ведущих врачей был Дёрдь Грюнвальд. Я знал его как человека умного и доброжелательного; до войны он, кажется, был химиком. В оправдание ему будь сказано, он и не выдавал себя за врача, война и плен постепенно обучили его этой профессии. В результате он превосходно делал многие операции, в том числе и ампутировал; я знавал не одного венгра, кому Грюнвальд ампутировал пораженные гангреной конечности, и все прошедшие через его руки вспоминали о нем с благодарностью. И доверяли ему больше, чем «настоящим» врачам.

Осенью 1944-го Грюнвальд из больницы попал в тамбовский лагерь, и не один, а со своими приятелями; такие же элегантные, как он, они тоже занимали в больнице ответственные должности. Постепенно каждый из них нашел себе место и в лагере: Грюнвальд — в лаборатории, остальные в лазарете. Все видели, что работают эти люди хорошо, но в поведении их все же сказывалась некая клановая обособленность. И на одном из собраний венгров разразилась буря с громом и молниями.

Вопрос был поставлен ребром: «Кто же вы, венгры или евреи?» Собственно, вопрос витал в воздухе еще в тот момент, когда раздавались одиночные выкрики: «Денщика держат», «Нас, венгров, ни во что не ставят…» Атакуемые тоже не уступали. Один из них, Эндре Мольнар, базарный торговец из провинции, в лагере заделавшийся весьма успешным портным, открыто заявил: «Это венгры нас оплевали!» За каждым их словом скрывалась боль; чего ни коснись — в ответ стон, поскольку везде сплошь незажившие раны.

* * *

Не знаю, затянулись ли эти раны. В последующие недели «больничные» вели себя беспокойно, без конца совещались и ссорились. Вино вызревало. И как-то под Рождество Грюнвальд выступил на собрании. Это была потрясающе горькая исповедь, полная упреков в адрес венгров и с неменьшим числом самообвинений; суть же сводилась к следующему: «Да венгр я, черт побери!» Это была бескомпромиссная позиция. Кое-кто — в том числе и Мольнар — последовали его примеру, другие сочли Грюнвальда предателем.