Читать книгу "Скажи "Goodbye" - Мария Амор"

После пресс-конференции она зашла в секретариат Сохнута, поболталась там не более необходимого, а при выходе наткнулась на самого Бурга, который шел в шортиках и ти-шёрт по коридору подчиненной ему инстанции. Не будь Аврум и его чудачества настолько известны, можно было бы подумать, что у главы солидной всемирной еврейской организации крыша поехала. Но в данном случае Мурка знала, что это его известный имеджмейкерский трюк — Бург был несравненным мастером лепки популярного образа. Вот он перед вами — человек, который только что выбил из всемогущих банков деньги для еврейских стариков, идёт как простой смертный, совершить свою ежедневную пятикилометровую пробежку. В здоровом теле здоровый дух! Если бы ему повезло больше, он наткнулся бы не на незначительную Муру, а на самого Тома Фридмана. Но он все же широко улыбнулся и хлопнул ее дружески по плечу:

— Привет, привет! — громогласно радовался он, как будто набрел на долгожданного друга. — Давно тебя не видел, Рина! Как дела? Что скажешь о наших свершениях? Тебя завтра буду читать первой! Передавай привет Шмуэлю!

Мурка пыталась сохранить самообладание при столкновении с этим фальшивым панибратством, но слаб человек: даже явно наигранная близость с известными и могущественными популистами все же импонировала, и ей пришлось широко улыбнуться в ответ. Но в отместку за эту «Рину» она все же спросила:

— Аврум, один вопрос давно мучает наших читателей: почему две трети новоприбывших не евреи? И особенно не еврейки? За кого выходить замуж местным брюнеткам при такой конъюнктуре?

— Это отлично, что ты меня спросила! — дежурно возликовал Бург. — Я много об этом думал. И вспоминал как раз о второй мировой войне по этому поводу. Ведь я же религиозный еврей, — Бург скромно потупился, дрыгнув голой ляжкой, — из асколы раби Гамлиэля. Руководствуюсь его принципами, заветами первого гуманиста в человеческой истории. И я пришел к такому выводу: если мне надо спасти одного еврея, а за него уцепились два нееврея, и я не могу спасти еврея, не спасая и неевреев вместе с ним, то я спасу и их заодно. Ты со мной согласна?

Мурка вздохнула.

— Да. Ты прав.

Она оставалась безучастной к очарованию политика-гуманиста не потому, что ее задевала его уверенность, что все окружающие — идиоты, эту ошибку допускало множество умных людей, просто Муру коробило его надменное нежелание скрыть это мнение. Но лица больных и нищих стариков и старух, переживших нацистские концлагеря, которые ей случалось видеть на церемониях памяти Катастрофы в Минске, Москве и Киеве, не выходили у Мурки из памяти. Теперь у них будет шанс успеть получить хоть какие-нибудь деньги. И поэтому она так и не решилась задать Бургу еще один вопрос: теряет ли, по мнению раби Гамлиэля, добро оттого, что его вершит человек, исходящий исключительно из соображений личных амбиций и карьеры? А потом подумала, провожая взглядом удалявшуюся рысцой по коридору поджарую фигуру сионистского лидера в коротких порточках: если за одно большое несомненное благо должны уцепиться множество политиков-оппортунистов, то придется спасти и их. В ее завтрашнем описании эпопеи с еврейскими деньгами будет отдано должное личным усилиям председателя Еврейского Агентства Авраама Бурга.

* * *

В ближайшую пятницу Мурка поехала к родителям в Мевасерет-Цион. Израильский обычай еженедельных обедов у мамы в муркиной семье не прижился. Семья Гернеров только называлась семьей, а по сути, всегда представляла собой федерацию независимых республик, и взаимные посещения требовали если не заграничного паспорта, то, по крайней мере, пригласительной визы. Испокон веков в их большом доме каждый из домочадцев любил забиться в свою комнату и требовал от остальных, чтобы они стучались, прося разрешения войти. Кроме того, Гернеры были совершенно ассимилировавшейся московской семьей, заменившей все религиозные традиции исключительно кристальным национальным самосознанием, в результате чего в кругу семьи не праздновался ни один еврейский праздник и не отмечалось ни одно торжество. Младое поколение от паломничеств в отчий дом расхолаживал и тот факт, что в родительском гнезде не подавалось вкусных традиционных обедов с переменами блюд, закусками и десертами. Растя прожорливых птенцов, мама Анна руководствовалась двумя проверенными на практике принципами: «Голодный человек съест все», и «Здесь не ресторан». С Муркиного детства в ее семье каждый спасался от голодной смерти, как мог, обычно — освобождая холодильник от всего там давно завалявшегося и пропущенного остальными алчущими родственниками. Вдобавок ко всем прочим препонам для возжаждавших семейного родственного тепла буржуазный Мевасерет-Цион не был рассчитан на пассажиров общественного транспорта, а ни у Мурки, ни у Даниэля, ее брата, не было машины. Когда-то, после демобилизации, в попытке наверстать упущенные радости гражданской жизни, Мура приобрела бардовое «пежо», и даже надавала машине кучу нежных прозвищ, но, живя в самом центре, так измучилась с пробками и парковкой, что зачастую предпочитала идти пешком, нежели, добравшись до места назначения, начать искать, куда приткнуть свою «Пуси-кет». После того, как несколько раз случалось, скрипя зубами, приобрести новые шины или сцепление вместо давно вожделенных туфель, Мурка, едва начав работать в редакции, оплачивающей корреспондентам все разъезды на такси, малодушно продала свою «пежовую Бардо». Но поездки к родителям с тех пор стали довольно мучительными: такси перед наступлением субботы были нарасхват, и приходилось долго маяться на остановке автобуса у рынка, а потом трястись в нем стоя, задавленной вонючими тетками с огромными сумками, и с тревогой оглядывать каждого нового пассажира — не оттопыривается ли подозрительно его пиджак? Но сегодня Мура подъехала «с ветерком», на вадиковом «Опеле».

У калитки родительского дома ее радостно обгавкал мамин милый глупый пес Джин. Дверь, как всегда, была нараспашку. Это был самый безалаберный дом, который только случалось видеть Мурке. Мебель в нем не менялась со времен переезда из Москвы, диванные подушки были истрепаны Джином, по всем стенам громоздились вавилонские башни книг. В салоне стоял гигантский прогрызенный мешок с собачьей едой, которой, в отличие от человеческой, было навалом. Полы без нужды не мылись, все, что ломалось, больше никогда не чинилось, водопровод и крыша протекали, сад, к возмущению соседей, зарос бурьяном, входные ступеньки были обломаны. На кухне хлопотали по хозяйству только муравьи. Все родительское поместье утверждало окончательную победу таланта, сознания и духа над мещанством и комфортом.

Анна, мама Муры, профессор на исторической кафедре Иерусалимского университета, быта не избегала, она его просто не замечала, не позволяя мелочам тревожить свою научную, общественную и творческую жизнь. Полная, ненакрашенная, с нерасчесанными короткими седыми локонами, («чтобы нравится тем, кому я хочу нравиться, надо обладать совсем другими качествами, нежели внешней смазливостью!»), курящая сигарету за сигаретой, проф. Гернер всё своё свободное время посвящала полезной гражданской деятельности. На факультете она выступала против ословских переговоров, по выходным — против закрытия религиозными по субботам центральных шоссе, а по месту жительства в Мевасерете организовала группу борьбы с потеплением планеты и уничтожением редких видов животных. Анна непримиримо ратовала за выход Израиля из Ливана и за сохранение оккупированных территорий, собирала подписи в поддержку сербов в их борьбе с боснийскими ренегатами, и пламенно убеждала женщин прекратить пользоваться одноразовыми пеленками, заодно защищая их право на аборты. На досуге проф. Гернер возглавляла комитет помощи больным российским детям и старым израильским репатриантам. Телефон ее звонил беспрерывно, куча людей были уверены, что она им может чем-то реально помочь, и самое удивительное, что так оно часто и случалось. Среди бесконечного множества знакомых и опекаемых уже начало складываться стихийное движение за выдвижение ее кандидатуры в иерусалимский горсовет, но Анна, считающая, что этот мир не достоин даже того, чтобы ради него каждый день расчесываться, уж конечно не была готова причёсывать под гребенку конъюнктуры собственные мнения и убеждения, и тем самым, в политики явно не годилась.