Читать книгу "Манон или Жизнь - Ксения Букша"

* * *

Эмми Иллерталлер.

Райнера передергивает.

– Мы не боимся, да?

– Какое там, – говорит Блумберг.

– Ничего, мы люди опытные.

– Что и говорить; опытные.

Но и ему не по себе от Эми Иллерталер, таким безумным обожанием и фанатизмом веет от синдицированного менеджера RHQ. И Блумберг что-то хочет сказать. Для этого-то он и поднимает глаза, устремляет взгляд на Райнера и говорит, примерно:

– Мы вот, – говорит Блумберг, – мы вот, хотя на словах и за спокойствие, чтобы жизнь текла размеренно и величаво, как Рейн, или, может быть, даже как Иордан, или еще вспомнить про правый консерватизм, и про чистый незамутненный Разум. А на деле-то, вопреки себе, оказывается, тянемся к безумию, простите уж, к венским кошмарам, к кристальному и чистому безумию, хотя сами-то мы исключительно простые, разумные и скучные… хм… люди. И вроде ладно елочка наряжена, а как притрешься, присмотришься, протрешь, как в троллейбусе, рукавом запотевшее окно – и там такое увидишь…

– Ау, – говорит Райнер, и его опять передергивает. – Что-то меня знобит, – говорит Райнер.

– И про это я тоже слышал, – говорит Блумберг, не слыша, что он говорит.

Где у нас кухарка, Черная кухарка?

Здесь она, здесь она, быть должна.

Быть должна-а!

* * *

Следующий день – суббота; однако в 7:00 FFT Давид Блумберг уже стоит у плиты и варит себе яйцо, но уже не так, как вчера, а куда более победоносно и поспешно. Он не дожидается крутости; он выхватывает яйцо, ковыряет его ложкой и высасывает жидкое содержимое; глава Комиссии по надзору за финансовыми рынками торопится.

Ибо в 7:00 FFT генеральный директор компании RHQ Эрик Хартконнер уже прыгает по двору собственного дома вокруг клумбы, волоча за собой на поводке старого окостенелого дога по имени Локи. Солнце не дотягивается до Эрика Харта, так как утро еще раннее, а росту в величайшем финансовом гении современности всего лишь сто семьдесят сантиметров. Солнце лишь скользит по вершинам сосен. Наконец Локи присаживается на клумбу. Дождавшись окончания процесса, Хартконнер решительно тащит Локи в дом.

А теперь, ну-ка: кто из них первым приедет на работу? У Давида Блумберга «Байрише моторверке», у Хартконнера тоже; они ровесники; обе машины новые – не старше трех лет; машина Харта несколько мощнее; но Блумбергу ехать не так далеко; но ему необходимо заправиться; но Хартконнер выехал на двенадцать минут раньше. Сколько данных, сколько факторов! Ну, и кто же из них, спрашивается, приедет на работу первым?

Но яркое крашеное небо слепит глаза Давиду Блумбергу – он едет против солнца. И он опускает козырек и снижает скорость.

А Эрику Харту солнце светит в спину. Он едет в тени.

И он давит на газ.

Утро разгорается; асфальт плавится, на небо глаза не поднять.

* * *

– Мы не хотели бы вас расстраивать, – говорит Райнер и прячет глаза. – Однако… в ходе проверки выяснилось, что вся внутрикорпоративная переписка исчезла. Вероятнее всего, Эрик Хартконнер приказал ее стереть. Это значит, что мы… не сможем располагать, допустим, письмами в аналитический отдел, то есть, вы понимаете…

– Так, – говорит Блумберг, не веря ушам своим. – Это значительно осложняет дело.

Райнер отворачивается.

– Значительно осложняет, – повторяет Блумберг, холодея. – О, какие мы идиоты!! – он швыряет телефонную трубку в стену и хлопает по столу. – Какие идиоты!! – Блумберг вскакивает и принимается ходить по кабинету. – Де Грие и Вике Рольф. Надо срочно их найти. Срочно найти.

Фрау Хартконнер

У меня над столом висит старая черно-белая фотография: какой-то танцовщик, или даже может быть, плясун.

Правильный кадр, сортовой экземпляр.

Ту т надо бы объяснить, что я думаю и чувствую, когда смотрю на этого плясуна.

Почему я его у себя над компьютером повесила.

Ну что ж, пожалуй, не так сложно.

Я думаю: «Пляши!»

* * *

Что надо сделать, чтоб полюбить человека? Надо с ним потанцевать. Надо его растанцевать.

И тогда происходит чудо – чужой человек становится единственным, твоим.

Я танцевала с Эриком много-много лет. И я даже не уловила, когда наступил момент, после которого я смогла говорить: «Люблю тебя, жить без тебя не могу», – не кривя душой.

Зачем я пишу книжки?

Чтоб дать ответ на этот вопрос.

На него ведь никто не дал ответ. Об этом редко пишут.

Интереснее, понятнее – писать о внезапно вспыхнувшей страсти тридцатилетнего молодого человека к пятнадцатилетней дикой луппетте. Это как заражение крови. Горячка, любовный жар. Это болезненно и красиво. Сонная и кровавая реальность, мгновенные вспышки счастья на грани сна и яви, жизни и смерти.

А вот поди-ка ты пойми: когда, как начинается вот это странное состояние, которому и имени нет; когда были чужими, а стали своими? когда разрыв уже невозможен, непредставим?

Загадка.

* * *

Да, некоторые писатели пытались говорить о семейной жизни, но у них попросту ничего не получалось. Чаще всего выходила какая-нибудь литературщина.

А если и получалось, то помимо их воли, случайно.

У Голсуорси в «Саге о Форсайтах», в первой ее части, описана ситуация: Ирэн вышла замуж за Сомса, не любя его. Сомс ее обожает, благоговеет перед ней. А он ей попросту противен. Ирэн изменяет Сомсу с архитектором Босини. Оскорбленный Сомс делает Босини банкротом, и тот совершает, в сущности, самоубийство.

Разумеется, Ирэн для Сомса навсегда потеряна.

Так вот: мне всегда было безумно жалко Сомса. Хотя Голсуорси, наверное, не хотел, чтобы читатель его жалел, когда писал первую часть. Тогда Голсуорси был молод, он оказался в той же ситуации, что и Босини.

Может быть, ему даже приходило в голову что-то вроде: «Вот умру я, и будете знать!…»

Но в конце романа Голсуорси, кажется, наконец понял Сомса.

И Сомс погибает, спасая из огня свою коллекцию картин.

* * *

До Эрика у меня было несколько молодых людей. Сначала я им очень нравилась, но потом они вдруг заявляли, что не желают продолжать отношения.

Однажды я задумалась над причинами своих неудач, и вот что я вспомнила.

У моего деда было две внучки – я и моя двоюродная сестренка, на год младше меня. Так вот, сестренку дед просто обожал, души в ней не чаял. А надо мной всегда подтрунивал, насмехался, иногда довольно обидно.

И однажды, когда мне было лет шесть, я подслушала разговор между дедом и моим отцом.