Читать книгу "Москва силиконовая - Маша Царева"

Я так растерялась, что не сразу сообразила, что делать. А Челси еще и подмигнула мне и невозмутимо улыбнулась – теперь она «пела» не в никуда, а обращаясь к единственному невольному зрителю. Да еще с таким довольным видом, словно ждала оваций и криков «Бис!»

Метнувшись к подоконнику, я выключила магнитофон. Голова раскалывалась, казалось, в глаза кто-то швырнул горсть песку.

– Прекрати немедленно! – возопила я. – Ты знаешь, сколько сейчас времени?!

– Конечно, знаю, – невозмутимо ответила нахалка, – почти девять. Все приличные люди давно ушли на работу. А ты сама много раз говорила, что не намерена считаться с лодырями и лежебоками.

– А, собственно, почему ты не в школе?

– А, собственно, плевать я теперь хотела на школу, – в тон мне ответила Челси. – Я стану рок-звездой. А рок-звездам образование только во вред.

Я обессиленно опустилась в кресло и сжала виски ладонями. За что мне все это, ну за что?

– Может, тебе водички принести? – услужливо предложила Челси. – Или текилы? У меня в заначке есть бутылочка. Хорошо, что в России алкоголь может купить кто угодно, хоть пятилетний малыш. Продавщицам плевать.

– За что ты так меня ненавидишь? – без эмоций поинтересовалась я.

– Ну что ты, я тебя как раз люблю. Вот стану рок-звездой, буду присылать тебе контрамарочки в самый первый ряд.

– Вообще-то это был риторический вопрос. И рок-звездой ты не станешь никогда. А теперь быстро марш в школу. И постарайся вести себя потише. Потому что, если разбудишь меня еще раз, я за себя не ручаюсь.

Но Челси всегда слышала только то, что хотелось ей.

– Это почему это не стану? – надула губы она. – Я уже четыре песни написала. Я даже спать не могу, эта энергия так и прет из меня. Настало время поделиться ею с другими.

– От того, что ты называешь музыкой, у любого нормального человека случится в лучшем случае запор. Это отвратительно. Никогда бы не подумала, что у тебя такой противный голос.

– А может быть, я ненавижу тех, кого ты считаешь нормальными! – прищурилась Челси. – Может быть, меня от них всегда воротило! Нормальный человек! Да это, если хочешь знать, для меня самое обидное ругательство!.. Нет, моя музыка не для нормальных, а для сумасшедших, таких же, как я сама! Для пиратов, поэтов, хиппи, странников, мятежников, революционеров, романтиков, мечтателей!

– Ну-ну, – усмехнулась я, – только вот если тебя отчислят из школы, я тебя дома запру. Будешь молотить барабанными палочками по стенам, опустошать мою алкогольную заначку, визжать дурниной и на этом основании почему-то считать себя романтиком и пиратом. Пока не превратишься в городскую сумасшедшую с комплексом Наполеона и хронической язвой желудка.

– Я тебя ненавижу, – она сказала это не с обычным истерическим апломбом, а тихо и серьезно. – Просто ненавижу, так и знай.

Покачав головой, я молча вышла из комнаты. Сон как рукой сняло. Мне было не по себе. У нее были страшные, совершенно сумасшедшие глаза.

И ведь не зря мне стало не по себе.

Не прошло и двух недель, как мяч вернулся на мою половину поля.

* * *

Никогда не думала, что моя интуиция развита настолько хорошо. Обычно погруженные в себя мечтатели вроде меня обращают внимание на предмет только в том случае, если он падает им на голову. Всю жизнь я была настолько равнодушна к деталям, что хронически теряла ключи и важные визитные карточки, забывала даты, быстро отпускала из памяти мелькнувшие на горизонте моей жизни лица, не вела менструальных календариков и трижды чуть было не устроила пожар, забыв выключить утюг.

Но в тот вечер я сразу поняла: что-то не так. Стоило мне войти в квартиру, как странное ощущение неправильности происходящего опустилось на мою голову безжалостным кулаком. Я и до сих пор не могу объяснить, что это было, откуда взялось это предчувствие катастрофы.

Может быть, что-то из области тонких энергий.

Может быть, я просто почувствовала запах его духов – едва различимый, чтобы констатировать его наверняка, но все-таки вполне убедительный, чтобы неприятно засосало под ложечкой.

Вот что я скажу: в романтических мелодрамах это выглядит куда более драматично. Лицо героини сереет, ее губы дрожат, глаза наполняются слезами, а потом она, как правило, уходит в дождь (если фильм малобюджетный, то ее лицо периодически освещают электрические молнии, чтобы бездарно намекнуть на внутреннюю бурю страстей).

На самом же деле все было буднично, спокойно. Я вошла в комнату и увидела их. И если кто посерел лицом, так это был он, Федор. Жаль, что за окном не было эффектной непогоды – всего лишь спокойный июньский вечер с кучерявыми облачками на ясном небе, запахом травы и остывающего асфальта.

Первой моей реакцией было удивление, наверное, поэтому я и уберегла всех участников самой пошлой на свете пантомимы от предсказуемого скандала с истерическим рефреном: «Как ты мог?!», «Как ты могла?!» Разочарование, обида, кровоточащие язвы самолюбия, разъедающая глаза жалость к себе, злость – все это пришло потом, намного позже. А пока я просто стояла посреди комнаты и на них смотрела.

На них – моего любовника Федора и мою сестру Челси.

Недвусмысленно голых. В моей кровати. На моем любимом постельном белье.

А ведь она даже не смутилась, не попробовала стыдливо нырнуть под простыню или озвучить пусть идиотскую, но вполне соответствующую ситуации реплику: «Это совсем не то, что ты думаешь!» Нет, она в упор смотрела на меня и даже нагло улыбалась.

Федя, тот и правда испугался. Засуетился, нырнул под одеяло, на ощупь натянул трусы, потом долго прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в штанину.

– Я не…

– Да ладно тебе, – перебила я, – хотя бы не унижайся.

– Она не…

– Она ребенок. Ты в курсе, что за это вообще-то сажают?

– Ты не…

– О нет, я не мстительна. Подозреваю, что все произошло по взаимному согласию.

– Мы не…

– Правильно. Больше ничего друг другу не должны.

– Но я не…

– Кажется, ты начинаешь повторяться.

Я сама не ожидала от себя такого хладнокровия. Возможно, дело было как раз в том, что я к Федору чувствовала, вернее, в том, чего я никогда не чувствовала к нему.

Челси же была такой, какой можно себе позволить быть лишь в четырнадцать лет. Нарочито наглой, вызывающей, играющей фам фаталь до победного конца, немного напуганной собственной смелостью, немного настороженной, но все же худо-бедно справляющейся с выбранной ролью.

Одеться она не потрудилась, на ней были лишь бусы из речного жемчуга (как нетрудно догадаться, мои). Гордая своей крепко сбитой юной наготой, она плавно прошествовала к комоду, на котором валялись ее сигареты. Закурила, присела на подоконник, скрестив ноги, сладко потянулась, не смущаясь ни моего взгляда, ни запаха секса, который источало ее тело, ни собственной подлости, ничего.