Читать книгу "Всяко третье размышленье - Джон Барт"

В общем-то, да: идеи друга производят на Рассказчика, как и всегда, немалое впечатление. Однако он знает, и говорит об этом, что хорошо оно или плохо, но курс обучения В Объятиях Жизни, особенно мачистско-хемингуэевский вариант такового, ему не по душе. Марсель Пруст в его обитой пробкой спальне, Франц Кафка в серенькой бюрократической конторе, Уильям Фолкнер в миссисипской почтовой — все они обошлись без Объятий Жизни, что не помешало им стать по меньшей мере такими же, как Мачо Эрни, основателями литературного модернизма. А другая наша путеводная звезда, Джеймс Джойс: много ли времени потребовалось ему провести на переднем краю, там-где-заваривается-каша, чтобы перейти от спокойно реалистических „Дублинцев“ и Портрета художника в юности» к «Улиссу» с его сложным «мистическим реализмом», а там и к последнему, строго говоря, слову авангардного модернизма, к «Поминкам по Финнегану»?

— То-то и оно, тут ты в самую точку попал, — говорит Нед, когда мы, поставив палатки, вознаграждаем себя первыми за день глотками пива. — Последнее Слово — а дальше что? Отряд модов [память уверяет Рассказчика, что его друг использовал именно эту формулу за дюжину с чем-то лет до того, как Эй-би-си приступила к показу популярного сериала под таким же названии[53] свои аплодисменты сорвал, а что прикажешь делать нам, опозданцам и выскочкам, когда наступит наш черед выходить на сцену?

Как бы там ни было, продолжает он, упомянутая тобой деревенщина Уилли Ф. в девятьсот восемнадцатом вступила, сколько он помнит, в Королевские военно-воздушные силы Канады, до конца войны околачивалась в Торонто, вернулась домой, чтобы наврать с три короба о том, как она сражалась в Европе, потом била баклуши в Нью-Йорке, Новом Орлеане и Франции и лишь после этого возвратилась в «Старый Мис», чтобы писать свои шедевры. А от стоящих под «Поминками» Джойса «Триест/Цюрих/Париж» ой как далеко до Бриджтаун/Стратфорд/Колледж-парка, n'est-се раs[53]?

Такие вот мысли и теснятся по преимуществу в наших головах и при подготовке к весенней каникулярной поездке, и на 1-й федеральной магистрали, между тем как девушки слушают наши не очень интересные им рассуждения или беседуют о своем (Марша рассчитывает получить в скором времени диплом учительницы начальной школы; Джинни намеревается стать «диетврачом или еще кем»): Подобно тому как в изобразительном искусстве импрессионизму пришел на смену постимпрессионизм, а его, в свой черед, сменили кубизм, сюрреализм, абстрактный экспрессионизм и прочие, и в литературе чему-то предстояло вот-вот вытеснить почти выдохшуюся эстетику высокого модернизма, составлявшую до сей поры отличительную черту нашего столетия. Нед полагает, что факел уже готов для передачи и основные вопросы состоят теперь в том, как бы половчее ухватить его и в каком новом направлении с ним побежать. Рассказчик же, будучи человеком менее предприимчивым, возражает ему, говоря, что, с одной стороны, само представление о потребности каждого поколения художников противопоставлять себя предыдущему есть пережиток романтизма XIX столетия, а с другой — проистекает из сомнительного по разумности уподобления искусства научному и техническому Прогрессу. По-настоящему новое направление нашего века, наполовину верит он, может состоять в том, что каждый из нас перестанет мыслить в подобных категориях и откажется как имитировать своих предшественников, так и противопоставлять себя оным, но, окинув внимательным взором огромный корпус «уже сказанного», просто усядется за письменный стол или пишущую машинку, призовет на помощь свою личную музу и посмотрит, что из этого получится, — будет жить своей жизнью и зарабатывать на хлеб насущный так, как ему больше нравится, став журналистом, профессором, врачом, юристом, чиновником, поденщиком если едва сводящим концы с концами бездельником — человеком богемы. То, что более всего устраивало Генри Джеймса, с удовольствием повторяет он, не годилось бы для Генри Миллера, и наоборот, сколь ни малопривлекательным представлялся Эмили Дикинсон образ жизни лорда Байрона или Францу Кафке — Хемингуэя, каждая/каждый из них дело свое делал с блеском. Коротко говоря, не может ли статься, что модернистское предписание Эзры Паунда «Сотворить заново!» (которое Паунд, в конце-то концов, позаимствовал у Конфуция!) уже устаревает? Chacun à son goût![53]

— Что? — удивляется Джинни Гиман (наши девушки уже успели, пока их сожители ломали головы над Большими Вопросами, возвратиться с покупками).

— «Каждый хромает от своей подагры»[55]по-французски, — сообщает ей Нед.

Джинни, не знающая не только французского, но и значения слова подагра, шутки не понимает, однако говорит ему, что он может французить ее сколько захочет, месячные там или не месячные.

— Если все мы станем goût друг дружку по-французски, нам циркумфлекс понадобится, — предупреждает нас Нед. — Ты его, случаем, из магазина не прихватила?

— Давайте о чем-нибудь другом поговорим, — просит Марша.

— Я за, — говорит (помимо прочего) Рассказчику пятьдесят с чем-то лет спустя Аманда Тодд, просмотрев распечатку чернового варианта его «Сверктраха». — И если простому рифмоплету дозволено лезть с предложениями к автору контрромантической прозы, не было бы разумным дать Читателю какое-то представление о том, что представляли собой эти люди? Как одевались, как выглядели, какие были у них голоса? Побольше Чувственной Текстуры, как принято выражаться у нас, в курсе Один-О-Один, Творческое Писанье, а то одних лишь вульвических «В», относящихся к венерианской дельте твоей будущей первой жены, маловато.

На что Рассказчик может ответить только одно: критика ее, разумеется, справедлива, он часто говорил и себе, и ей, что, будь ему дано освоить такие азы, как Точная Передача Релевантных Чувственных Деталей, он был бы сейчас лауреатом Национальной книжной премии, а не просто Старпером-Писателем. Chacun à son faute…[56]

— Мы были всего лишь четверкой тощих белых американцев двадцати с лишним лет, выходцами из среднего класса — умненькими, но без какой ни на есть умудренности; девушки вполне привлекательны, ребята тоже ничего себе, особенно Нед. Все четверо русые: мы с Недом стриглись коротко, Марша и Джинни, скорее всего, собирали волосы в хвостики. Какой у кого был цвет глаз, Рассказчик забыл, он и своего-то вспомнить не может, пока не заглянет в зеркало. Мы с Маршей носили очки, мои были тогда в тяжелой черной оправе, как у Дейва Брубека. Джинсы, шорты, футболки — ну и хватит об этом. Что касается венерианской дельты, интересно было б узнать, как это Анаис Нин пришло в голову назвать пипиську (женскую) «дельтой Венеры», когда у этой греческой буквы хвостик вверх торчит? Богиня у нее на голове, что ли, стоит или Марс ее шестьдесят-девятит? Вот тебе одна из релевантных чувственных деталей, над которыми мы с Недом ломали головы в те Весенние Каникулы, — наряду с вопросом о том, что последует за Высоким Модернизмом в литературе и за БИ в наших CV, они же КЖ.