Читать книгу "Брошенные машины - Джефф Нун"

— Ты о чём? — спросил Павлин.

— Я читаю из книжки.

— А-а.

— Его золото меня не прельщало.

— А меня бы прельстило, — сказал Павлин.

— Его золото меня не прельщало. Пожалуй, виной всему был его глаз! Да, именно! Один глаз у него был как у хищной птицы — голубоватый, подёрнутый плёнкой. Стоило ему поглядеть на меня, и у меня кровь стыла в жилах.

Хендерсон читала, и волосы лезли ей в глаза. У неё длинные волосы, только теперь они грязные и свалявшиеся, а когда она двигает головой, они шевелятся, как живые. Волосы закрывали её лицо, и я не видела, куда она смотрит. Но у меня было стойкое ощущение, что смотрит она на меня.

— И мало-помалу, исподволь, я задумал прикончить старика и навсегда избавиться от его глаза.

— Вот так вот? — сказал Павлин.

— Ага, — сказала Хендерсон. — Он хочет убить старика. Достал он его.

— Не старик, — сказала Тапело.

— В смысле?

— Его достал не старик, а глаз. И он хотел убить глаз.

— С головой парень явно не дружит, — сказал Павлин.

— Нет, — сказала Хендерсон. — Он тут пишет, что он не сумасшедший. Здесь сказано, что от болезни его чувства только обострились, а вовсе не ослабели и не притупились.

— Какой болезни?

— Тут не объясняется. Может, потом где-то будет.

— А зачем ему убивать этот глаз? — спросил Павлин. — Марлин, ты что-нибудь понимаешь?

— Да. По-моему, да.

— Ему не нравилось, когда на него смотрели, — сказала Тапело.

— Да? — сказала Хендерсон.

— Его бесило, когда на него смотрели.

— А, понятно, — сказала Павлин. — Знакомое чувство.

— Но тут что получается: он же кому-то рассказывает эту свою историю. Значит, на него всё равно кто-то смотрит.

— Кто смотрит? — спросила Хендерсон.

— Читатель.

Хендерсон тряхнула головой.

— Давай лучше не умничать. А то у меня от таких рассуждений мозги замыкает.

— Так все задумано. Он хочет вырвать глаза читателю. Рассказчик. Он хочет вырвать глаза читателю!

— Блин, мне это нравится, — сказал Павлин.

— Мудацкие книги, — сказала Хендерсон. — Их следует все запретить. Надо, чтобы издали такой закон.

— Он уже есть, — сказала Тапело. — У тебя в голове.

— Да. Наверное.

— Что?

— Останови машину.

— Я…

— Я сказала, машину останови!

Тапело резко ударила по тормозам. Машина остановилась. Тапело заглушила двигатель. Стало тихо. И только в динамиках радио переливалась электронная мелодия. Первые пару секунд все молчали, а потом Павлин сказал:

— Ты бы, девочка, извинилась.

— Я?!

— Ты.

— А что я такого сделала?

Павлин вздохнул.

— Я не хочу, чтобы она ехала с нами, — сказала Хендерсон. — Давай выметайся.

— Но так же нельзя…

— Выметайся, сказала.

И тогда что-то в Тапело надломилось. Она опустила голову и наклонилась, упёршись лбом в руль. Я подумала, что надо вступиться за девочку. Может быть, попросить Хендерсон, чтобы она на неё не сердилась. Уж не знаю, получится что-нибудь или нет, но попробовать можно. Но тут Тапело что-то сказала себе в ладони.

— Не слышу, — сказала Хендерсон. Тапело приподняла голову.

— Прости, пожалуйста.

— Повернись. Я хочу видеть твоё лицо.

— Что?

— Повернись ко мне.

Девочка обернулась к нам. Хендерсон уже держала наготове открытое зеркальце и теперь подняла его так, чтобы в нём отразилось только лицо Тапело.

— Так что ты сказала?

Глядя прямо на своё отражение в зеркале, Тапело повторила свои слова:

— Прости, пожалуйста.

— Хорошо.

Дальше мы ехали молча. Павлин углубился в дорожные атласы. Хендерсон закрыла глаза, как будто собралась спать. Я сидела, смотрела в окно. Мысли путались и разбредались. Меня тяготило молчание, но было как-то неловко заговорить. Первой не выдержала Тапело.

— А вы знаете, куда мы едем? — спросила она. Павлин посмотрел на неё.

— В смысле?

— Города на побережье… там хуже всего. Вы не знали? Самые больные районы. Вот почему в эту сторону так мало машин. Вообще нет машин. Мы — единственные.

— Почему? — спросил Павлин. — Почему побережье?

— Ну, есть такая теория, что зона болезни — она как ткань. И она распускается по краям.

Павлин кивнул.

— Ну прямо как я.

— Вот почему все съезжаются в центр. Там безопаснее.

Хендерсон открыла глаза.

— А тут будет какая-нибудь заправка, ну или что-нибудь?

— Будет заправка, — сказала Тапело. — Через пару миль.

— Хорошо. А то я действительно очень хочу в туалет.

Над дорогой висел огромный информационный щит. Буквы мигали золотым светом. Слова были такими яркими, что даже я смогла их прочитать.

Водитель! Ты уже принял «Просвет»?

— Знаете, что я слышал? — сказал Павлин. — Что в таких вот новомодных щитах, в каждом из них, течёт столько вытяжки, что одному человеку хватило бы на год, чтобы его вообще не затронуло и не глючило. Даже на полтора года. Может быть, больше. Но это же несправедливо. Это несправедливо.

— Это вообще преступление, — сказала Тапело.

— Вот бы добраться до одного из таких устройств. Электронный Просвет, как они это называют. Блин. Уж я бы тогда развернулся. Сделал бы столько всего.

— Что бы ты сделал? — спросила Хендерсон.

— Ну, много разного.

— А, ну да. Много разного.

— А ещё у них есть такая машина… она работает на «Просвете». Нет, правда. Кладёшь в неё что-нибудь сломанное, заражённое, что-нибудь, что подцепило шум, а потом вынимаешь уже исправленное.

— Нет такой машины, — сказала Тапело.

— Нет, правда. Я слышал. Это секретная разработка. Машина. Такой чёрный ящик. А внутри — кусочек пространства, не заражённый болезнью. Кусочек мира, где все сигналы и знаки не тронуты порчей, где вся информация — чистая. Вот бы заполучить эту штуку. Вы только представьте себе… Чёрный ящик. Сколько бы я тогда сделал.

— Так что бы ты сделал? — спросила Хендерсон.

— А почему ты всё время об этом спрашиваешь?