Читать книгу "Бес в ребро - Георгий Вайнер"

— Это я избил человека? — искренне возмутился Шкурдюк. — Да он, подлюга, мне весь хребет переломал, от загривка до унитаза! Его не то что оскорбить, его лучше всего убить надо было!

От нахлынувших воспоминаний, от ярости у него на губах закипали слюни, как пена на краях суповой кастрюли, серые и жирные.

— Если бы не люди вокруг, я его, гадину, вообще бы убил там! Шнифты ему нужно было вырвать на месте!

— А вы еще жаловались на вазомоторную дистонию, — сочувственно сказала я.

— Когда меня обидят, мне на дистонию наплевать, — чистосердечно заявил Шкурдюк.

— Но ведь это же вы первый плюнули ему в лицо, — напомнила я.

— Во-первых, я не плевал, — сказал он быстро и твердо, как отрубил. — А во-вторых, если даже и плюнул, то он тоже мне врезал, подлюга. Вот же придурок, рольмопс малохольный, ему все говорят: «Что ты прешь, как бык на демонстрацию? Давай помиримся по-людски и все закончим». А он вопил: «Я добьюсь, я вас посажу, я вам — то, я вам — се!» Ну вот пусть он теперь отбрехивается…

Я спросила его спокойно:

— А вас не смущает, что вы и ваши приятели говорите неправду? Вы ведь врете следствию…

Он весело загоготал:

— Га-га-га! Это все пустые разговоры! Не соврешь — не проживешь! Знаете, есть такая детская считалочка, на спряжение или на склонение, не помню уж как там: я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, он идет, пока врет… Га-га-га-га…

Видимо, сознание, что они крепко, со всех сторон обложили Ларионова, вернуло ему душевное спокойствие. И дистония улеглась.

Понимая, что я задаю ему дурацкий вопрос, я все-таки не смогла удержаться:

— Скажите, Шкурдюк, а может быть, лучше вам пойти в прокуратуру и рассказать все как было? Это повлечет гораздо меньшие последствия, чем то, что вы заварили…

Шкурдюк вывязал из своих толстых узловатых пальцев замысловатый фигурный кукиш и доброжелательно предложил:

— Накось, выкуси…

Выкусить это было невозможно.

Шкурдюк покачал головой сострадательно и сказал:

— Мы ему с самого начала предлагали: давай закончим по-хорошему! А он все упирался, понт свой козлиный давил. Вот, пусть теперь попляшет, пусть знает: первый раз прощается, второй запрещается, а на третий навсегда закрывает ворота. Га-га-га…

Я вздохнула и сказала примирительно:

— Ладно, Шкурдюк, хватит. Нам бессмысленно говорить об этом, мы явно не договоримся. Скажите мне, вы женаты?

Шкурдюк обрадовался:

— Бог миловал! Зачем мне жениться? Сейчас настоящему мужику жениться нет резона. Все, что можно хорошего от бабы получить, она и без женитьбы тебе даст…

— А кто ж эта женщина была с вами в такси?

Шкурдюк оборвал резко смех, как топором отрубил, наклонился ко мне через стол и сказал отчетливо:

— Никакой бабы с нами не было! Нечего выдумывать!

Я встала и сказала:

— Спасибо за катание на «Энтерпрайзе». Мы еще с вами, безусловно, увидимся. Вы идете, пока врете…

Из парка я мчалась в прокуратуру на такси — так не терпелось мне сказать следователю Бурмистрову, что я думаю о Шкурдюке. Я не сомневалась: он меня поймет. Я смогу объяснить ему то, что не может сказать о себе Ларионов, он как-никак участник драки. Я скажу ему все, что я думаю о соблюдении достоинства, о пределах обороны человеческой чести, я скажу ему…

— …Не жмите мне на сердечные клапаны, Ирина Сергеевна, — сухо улыбнулся Бурмистров. — Вот, взгляните, в протоколе фиолетовым по белому ясно написано: «Ларионов нанес дважды удары тяжелым тупым предметом в лицо Шкурдюку, после чего приемом силовой рукопашной борьбы перебросил через себя Чагина, выбившего головой витрину радиомагазина…»

— Каким еще тяжелым тупым предметом? — насторожилась я.

— А у нас все, что не нож. — тяжелый тупой предмет, — снисходительно пояснил Бурмистров. — Кулак тоже тяжелый предмет. Экспертиза судит по характеру повреждений… Так о какой еще там обороне вы ведете разговоры?

Он улыбнулся, глядя на меня, но улыбка у него была не ехидная и не добродушная, не веселая и не злая — она у него была дрессированная. По незримой команде растягивались бледные полоски губ, обнажая ряд ровных зубов с золотой коронкой сбоку, и эта улыбка не имела отношения ни к настроению, ни к теме разговора, а включалась скорее в его синюю форму с петлицами и зелеными кантами. Когда улыбка изнашивалась, он получал ее вместе с новым кителем на вещевом складе.

— Простите, Николай Степанович, мне захотелось вас спросить: а как бы вы сами поступили на месте Ларионова? Вы нарядный, с букетиком в руках собираетесь в гости или, пуще того, вы с дамой — и какой-то пьяница плюет вам в лицо?

Он насупился и провел рукой по своей тщательно организованной прическе — волосы были выращены в длинную косу на правой стороне головы и бережно разложены волосяной попонкой на гладком куполе плеши. Получался канцелярски-служивый оселедец.

— Я хочу вам напомнить, Ирина Сергеевна, что следственный кабинет не место для строительства беспочвенных гипотез…

— А все-таки? Ведь в жизни всякое может случиться… — напирала я.

— Со мной подобного случиться не может! — отрезал Бурмистров. — Я этого не допущу! Такая ситуация для меня — вещь исключенная!..

От нахлынувшего возбуждения волосики на его макушке растрепались. Я механически подумала, что ему уже давно пора отрезать оселедец и стать нормальным лысым. А может быть, он думает, что все принимают его протезную прическу за настоящие волосы? Может, он уверен, что такая ситуация — быть лысым — для него вещь исключенная?

— Я не понимаю, как вы можете не допустить этого, — сказала я тихо. — Инициатива всегда у хулигана. Или вы утерлись бы тихо? И молча ушли?

Бурмистров наконец рассердился.

— Мне кажется, что вы задаете эти бессмысленные вопросы только для того, чтобы уверить меня в существовании каких-то мифических плевков! Вы хотите затвердить у меня в сознании и в уголовном деле эти несуществовавшие, никем не засвидетельствованные плевки, чтобы вместо реальных обстоятельств и правовых норм мы стали на путь рассуждений об оскорбленных достоинствах, поруганных честях и моральных травмах!

Я смотрела на него и удивлялась: у него не было лица, только металлическая оправа очков на костяной подставочке носа.

— Николай Степанович, а разве закон не стоит на охране достоинства, чести, морали? Разве нет статей в кодексе, которые бы обеспечивали человеку на улице их неприкосновенность?

— Есть! — сердито ответил Бурмистров. — Но человек, который забрасывает в витрину обидчиков своего достоинства, сокрушая попутно морды и телевизоры, нуждается не в защите, а в обуздании! Тоже мне — кавалергардские сатисфакции! Уж если вы так заступаетесь за этого Ларионова, потрудитесь ответить: почему же Ларионов, если бы я даже поверил, что они первыми обидели его, не дал оскорбителю пощечину? А ринулся убивать их?