Читать книгу "Скорая помощь. Обычные ужасы и необычная жизнь доктора Данилова - Андрей Шляхов"

Пока жужжал кардиограф, пациентка сидела не двигаясь, но когда электроды были сняты, снова заволновалась, правда не так сильно, как раньше. Теперь она рыдала, не вставая с дивана, периодически выкрикивая «Дашенька! Девочка моя!» и «Нет!». Вера присела рядом с ней и принялась гладить ее по плечу, приговаривая при этом что-то успокаивающе — ласковое.

— Ее надо госпитализировать, — сказал капитану Данилов. — Куда запрашивать место?

Госпитализация из отделения милиции могла происходить в обычную больницу, если пациент или пациентка были людьми свободными, или же в специальное «режимное» отделение, охраняемое милицией, если госпитализируемые находились под арестом.

— В «закрытое» отделение, — ответил капитан. — До выяснения всех обстоятельств она под арестом. Проскурников, найди сопровождающего…

— Кого я найду в это время?! — возмутился тот. — Скажите…

— Тогда поедешь сам! — оборвал его капитан. — Все, иди!

Глава шестая

Выговор

— Вот……! — Петрович крепко обложил судьбу-злодейку, столь неблагосклонную к нему.

Водителя можно было понять — только вернулся с северо-востока столицы на юго-восток и снова отправляйся обратно. Ярославское шоссе или станция метро «Бабушкинская» — разница небольшая. Все одно — далеко. На другом конце Москвы.

— Давненько я не брал в руки руля! — почти по-гоголевски выразился водитель, включая зажигание. — А что везем?

— Человека! — ответил Данилов.

К сильной головной боли добавилась тяжесть на душе. Так бывало всегда, когда он чувствовал свое бессилие, невозможность помочь, исцелить. Бессилие было чем-то темным, вязким, отвратительным. Оно возникало где-то внутри и пыталось поглотить, нет — не поглотить, а заместить собой все хорошее, светлое, радостное. Бессилие старалось внушить ему мысль о том, что он — никто и от него в этом мире ровным счетом ничего не зависит. В такие минуты Данилов начинал искренне сомневаться в правильности своего выбора и подчас даже жалел о том, что не послушался совета матери и не стал поступать в консерваторию.

Логике душевная боль не поддавалась. Бесполезно было объяснять самому себе, что мертвых не воскресить и что ты тут совершенно ни при чем. Все слова отступали перед рыданиями несчастной матери, доносившимися из салона. Несмотря на то что в машине ехала пациентка, Данилов сел рядом с водителем. Не потому, что хотел оградить себя от неприятного зрелища и рыданий, которые, должно быть, были слышны и снаружи, а потому что не мог чувствовать себя лишним, никчемным, беспомощным. Вера — молодец. Нашла какие-то успокаивающие слова, пыталась пробить ими стену, которую разум матери, не могущей смириться со смертью своего ребенка, воздвиг между собой и окружающим миром.

— Володя, ты бы ее полечил покрепче, что ли? — рискнул высказаться Петрович. — Прямо мочи нет слушать…

— Так можно и до остановки дыхания долечить, — ответил Данилов. — В амбулаторных условиях купирование столь сильного стресса не производится. К тому же…

Он хотел добавить еще пару соображений, но вместо этого оборвал себя на полуслове и стал смотреть в окно, словно увидев в нем нечто интересное, доселе невиданное.

Так и ехали. Петрович гнал, как мог, чтобы поскорей доехать до места назначения — сто двадцатой больницы: Данилов смотрел в окно, пациентка то плакала, то звала свою Дашеньку, Вера держала в своих руках ее руку и что-то негромко говорила; Эдик, бледный и растерянный, стараясь занять себя чем-нибудь, то мерил пациентке давление, то пытался сосчитать ее пульс, а Проскурников безуспешно пытался заснуть.

Наконец машина свернула с оживленной улицы на тихую, миновала открытые ворота и подъехала к приемному отделению.

— Нам не сюда, — напомнил Данилов.

— Да, верно, — спохватился Петрович, описывая крюк по больничной территории. — Прошу!

Сдали больную быстро, без проволочек.

— Эй, сержант, садись — отвезем обратно! — крикнул Петрович Проскурникову, увидев, как тот пешком направился к воротам.

— Спасибо, — обернулся Проскурников. — Мне обратно только завтра, я свое уже отработал.

— Везет же людям! — Петрович посмотрел на часы и горестно покачал головой. — Куда мы теперь?

— Ташкентский проезд, дом семь, квартира двести двадцать четыре, — ответил Данилов. — Женщина семьдесят два, плохо с сердцем.

— Знакомый адресок… — Петрович наморщил лоб и стал похож на Винни-Пуха.

— Малявина Александра Ивановна — бабушка божий одуванчик, как можно забывать постоянных клиентов?! — напомнила Вера, просунувшись в передний отсек.

— Точно! — просветлел лицом Петрович. — Ну, слава тебе, господи! Хоть отдохну, пока вы ее лечить станете.

— Что за бабушка божий одуванчик? — спросил Эдик.

— Милая старушка, — ответила Вера. — Померяем ей давление, сделаем укольчик, выслушаем очередное воспоминание о партизанских буднях, убедимся, что давление снизилось и уедем. Не вызов, а праздник души!

— Смотри не обломайся, — пробурчал Данилов. — Вдруг ей действительно плохо…

И как в воду глядел. Хорошо хоть доехали быстро по ночной Москве. Весь путь, местами — с сиреной и мигалкой, занял немногим больше получаса. Будь дело днем, Александра Ивановна отправилась бы со свежим инфарктом миокарда не в отделение реанимации сто шестьдесят восьмой больницы, а прямиком на небеса, на встречу со своим давно умершим супругом. Правда, надежды Петровича немного оправдались — вначале он около часа поспал в машине, пока бригада приводила старушку в транспортабельное состояние, а потом еще немного прихватил в больнице, пока Данилов сдавал Александру Ивановну дежурным врачам реанимационного отделения.

— Вот чего никогда не стоит делать — заранее настраиваться на то, что вызов пустяковый, — назидательно сказал Данилов Эдику, пока они катили пустую каталку из реанимации в приемное отделение. — Непременно обломаешься.

— Я вижу… — ответил Эдик.

Освободившись от каталки, Данилов отправил Эдика в машину, а сам зашел в туалет — облегчиться и полечиться. Лечение заключалось в приеме «трех составляющих обезболивания», именно так Данилов называл про себя таблетку анальгина, таблетку метиндола и таблетку но-шпы, совместный прием которых помогал справиться с головной болью. Не заставить ее исчезнуть совсем, но — существенно уменьшить.

Лечиться Данилов предпочитал уединенно, чтобы избежать выражений сочувствия со стороны окружающих. Сочувствие это тяготило его чуть ли не больше, чем сами боли. Оно делало Данилова каким-то ущербным, неполноценным, хотя сам он себя таковым никогда не считал.

Головная боль отступила уже в машине, когда, не веря своему счастью, они возвращались на подстанцию, но лучше себя Данилов не почувствовал. Тяжесть на душе никуда не делась, а в ушах до сих пор слышались крики матери, зовущей свою Дашеньку.