Читать книгу "Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики - Ольга Игоревна Тогоева"

он посвятил их не во все подробности культа Диониса, и только мудрецы, прибывшие впоследствии, полнее разъяснили им [значение культа]. Впрочем, фаллос, который носят на праздничном шествии в честь Диониса, ввел уже Мелампод, и от него у эллинов пошел этот обычай[339].

Осел символизировал также плодородие, был связан с культом хлеба, винограда и любых иных плодов, приносимых землей. Он почитался и как первый помощник беременных и рожениц: его копыто якобы способствовало внутриутробному развитию плода и помогало при родах, а повешенный в саду череп ослицы способствовал оплодотворению[340].

В метафорическом совокуплении с ослом заключалась и символика «прогулки»: подобное унижение прелюбодейки предшествовало ее изгнанию из полиса, лишению прав гражданства. Виновная в адюльтере преступница переставала, таким образом, быть членом сообщества. Когда же «прогулкой» наказывался мужчина, он, во-первых, уподоблялся женщине, а во-вторых, подвергался диффамации и также лишался статуса полноценного гражданина. Этот символический смысл azouade подтверждался и другими вариантами наказания за прелюбодеяние, применяемыми в греческих полисах и рассмотренными выше: пробежкой по улицам города, насильственной эпиляцией или процедурой ῥαφανιδωθῇ. Любой представитель сильного пола, принужденный к «прогулке на осле», всегда, вне зависимости от обстоятельств, символически обращался в женщину. Именно это «превращение» имел в виду автор жития преподобного Авраамия, отмечавший, что святого катали на осле, обув в женские сандалии: «Муки злы наведу на тя и на пезеи ослятице всажжен будеши без седалища в сандалья женская червленнаа обвуен будеши»[341]. То же уточнение содержалось в жизнеописании св. Бидзина Чолокашвили, одетого шахом Аббасом в «женское платье»[342].

Таким образом, общий символический смысл ритуала сохранялся и в тех случаях, когда речь шла об «обычном» адюльтере, и когда преступника обвиняли в политической измене, и когда – как в случае со святыми и юродивыми – дело касалось явной или мнимой измены религиозному призванию. Все общественные институты, нарушение устоев которых наказывалось «прогулкой на осле», функционировали, с точки зрения современников, по одной и той же схеме, что, собственно, и делало столь значимым и вообще возможным использование одинакового ритуала наказания. Все они рассматривались как священный союз, как брак, заключенный между мужчиной и женщиной, правителем и его городом (страной), священником и самой церковью[343]. Соответственно, любое политическое предательство или духовное искушение воспринимались аналогично измене физической.

Эта аналогия совершенно ясно прослеживалась, к примеру, в истории Андроника I Комнина, обвинявшегося не только в узурпации власти, но и в сексуальном насилии над жительницами Константинополя:

Когда Андром был коронован, то повелел незамедлительно схватить всех тех, кто, как ему было ведомо, считал худым делом, что он стал императором, и приказал выколоть им глаза, и замучить их и погубить их лютой смертью. И хватал всех красивых женщин, которых встречал, и насильничал над ними[344].

Поэтому во время «прогулки на осле» бывшему императору были предъявлены самые разнообразные обвинения:

И пока везли Андрома от одного конца города до другого, подходили те, кому он причинил зло, и насмехались над ним, и били его, и кололи его… при этом они приговаривали: «Вы повесили моего отца», «вы силою овладели моей женой!». А женщины, дочерей которых он взял силой, дергали его за бороду и так подвергали его постыдным мучениям, что, когда они прошли весь город из конца в конец, на его костях не осталось ни куска живого мяса, а потом они взяли его кости и бросили их на свалку[345].

Неслучайно и кастрация в византийской традиции часто рассматривалась как знак добровольного или вынужденного отказа от претензий на власть. Так, рассказывая о паракимомене Василии, приближенном Василия II Болгаробойцы (958-1025), Михаил Пселл отмечал:

С отцом Василия и Константина у него был общий родитель, но разные матери. Из-за этого его уже в раннем детстве оскопили, чтобы сын сожительницы при наследовании престола не получил преимущества перед законными детьми. Он смирился с судьбой и сохранял привязанность к царскому и, следовательно, своему роду. Но особое расположение он чувствовал к племяннику Василию, нежно его обнимал и пестовал, как любящий воспитатель. Потому-то Василий и возложил на него бремя власти и сам учился у него усердию. И стал паракимомен как бы атлетом и борцом, а Василий – зрителем, но целью царя было не возложить венок на победителя, а бежать за ним по пятам и участвовать в состязании[346].

Похожая ситуация обыгрывалась и в «Слове о преподобном Моисее Угрине», являвшемся составной частью Киево-Печерского патерика, созданного под явным влиянием византийской традиции. Главный герой рассказа, попав в плен и оказавшись в Польше, подвергся домогательствам «одной знатной женщины, красивой и молодой, имевшей богатство большое и власть». (Илл. 16) Она предложила Моисею не только освободить его, но сделать своим возлюбленным, мужем и господином над всеми ее владениями. Однако преподобный категорически от всего отказывался: «Твердо знай, что не исполню я воли твоей; я не хочу ни власти твоей, ни богатства, ибо для меня лучше всего этого душевная чистота, а более того телесная». Перепробовав многие средства, но так и не сумев склонить Моисея к сожительству, дама приказала кастрировать его:

Однажды велела она насильно положить его на постель с собою, целовала и обнимала его; но и этим соблазном не смогла привлечь его к себе. Блаженный же сказал ей: «Напрасен труд твой, не думай, что я безумный или что не могу этого дела сделать: я, ради страха Божия, тебя гнушаюсь, как нечистой». Услышав это, вдова приказала давать ему по сто ударов каждый день, а потом велела обрезать тайные члены, говоря: «Не пощажу его красоты, чтобы не насытились ею другие». И лежал Моисей, как мертвый, истекая кровью, едва дыша[347].

Таким образом, мне представляется вполне возможным предположить, что понимание союза государя с его страной (или священника с его церковью) как символического брака, нарушение основ которого воспринималось как сексуальное насилие, сближало явление политической измены с «обычным» адюльтером. Именно поэтому такие преступления и могли наказываться одинаково. Как следствие, данная аналогия присутствовала и в западноевропейской практике – как в судебной, так и в парасудебной.

Однако, наравне с идентичным использованием символики осла в политической и правовой культуре Античности и Средневековья, не стоит, как мне кажется, забывать и о том, сколь значимое место это животное занимало в культуре смеховой, комической, карнавальной, также в первую очередь направленной на – пусть и временное – попрание всех и всяческих церковных и светских норм и даже на отрицание власти в целом.

* * *

Поскольку осел изначально был связан с христианским культом, образами Девы Марии и самого Иисуса Христа, это животное весьма почиталось в средневековой