где задерживалась так надолго с тех пор, как ушла от матери. Я дала себе слово нигде не задерживаться, чтобы не успеть завести друзей или встретить кого-то, кого можно полюбить. Чтобы всюду быть только проездом, пролетом, чтобы мелькать кометой — и исчезать, уезжать, снова и снова пускаться в путь. Таким образом я перепробовала все случайные заработки, которые может предложить эта страна, и приличные, и мерзкие. Ничто меня не пугало и не отталкивало, все делалось исключительно ради пропитания. Ничто не могло унизить меня больше, чем то, что я пережила, ничто не мучило больше, чем воспоминания, ничто не угнетало больше, чем стыд за содеянное. Я одна его видела и ничего не сказала. Я придержала ему калитку, не зная, что только что этот человек убил мою сестру, я улыбнулась ему своей самой неотразимой улыбкой, потому что он выглядел так мужественно и так привлекательно — надвинутая на глаза бейсболка, чисто выбритая массивная челюсть, сверкающие зубы, калифорнийский загар, атлетическая фигура. Я могла бы составить его фоторобот и описать, во что он был одет, какой у него рост. Но я ничего не сделала, настолько я была раздавлена стыдом: я пыталась кокетничать, я пробовала свои девичьи чары — на ее убийце. В последующие годы всякий раз, когда девочка-подросток исчезала при подобных обстоятельствах в Лос-Анджелесе или его окрестностях, я чувствовала себя нелюдью, куском того бетона, что когда-то облепил мне ноги. Но этих мучений мне казалось недостаточно, и я искала себе неприятности. Я провоцировала и задирала парней в барах, где работала официанткой, причем таких, что могли вырубить меня одним ударом. Я и вправду ничего не боялась, я даже хотела, чтобы мне набили морду, вправили мозги. Часто это их останавливало, парни не ожидали, что я буду лезть на рожон и не испугаюсь агрессии. Женщины редко идут до конца, и это сбивает с толку альфа-самцов. Иногда мне все же перепадало, но недостаточно сильно, чтобы я образумилась. Меня обвиняли в том, что я затеваю драки, я теряла работу и уезжала дальше — не девчонка, а сорвиголова. Так я переезжала с места на место, продвигаясь от Западного побережья внутрь страны, где еще не знали о моей дурной репутации. Дурная девка, дурная во всех смыслах этого слова: плохая дочь, плохая сестра, плохая женщина. В конце концов я оказалась в Вегасе: сначала в качестве официантки, одетой в самую маленькую форму, которую когда-либо носила, потом в качестве хостес и гида для туристов, а иногда, если вела себя смирно, и крупье. Мне нравилось работать в шуме и суете, среди людей, таких же безумных и обреченных, как и я, только еще не подозревающих об этом, захваченных мерцанием огней и стробоскопов, которые завораживали, гипнотизировали, утягивали в бесконечную спираль, где крутилось то белое на черном, то черное на белом. Тянулись драгоценные минуты, свободные от мыслей, пока в конце смены не возвращался мертвенный свет дня, белый свет, сочащийся из пустыни. Реальный мир вступал в свои права. Я покидала работу и шла в трейлер, который снимала на пару с другой девушкой, чтобы там рухнуть и, может быть, заснуть — глубоко и беспросветно. Их я увидела однажды вечером, когда вышла перекурить. Я помню этакого человека-медведя: всклокоченные волосы, борода до глаз — охранники при виде его непроизвольно настораживались. Этот зверообразный человек держал в руке миниатюрную беленькую и гладкую ручку мальчика, во все глаза глядевшего на сверкающий огнями город, похожий на вечное Рождество, на елку круглый год, на реализованную взрослыми детскую мечту. Я так и не поняла, как они туда попали, но они выглядели так потерянно, что я подошла к ним. Он посмотрел на меня так, как будто я первое человеческое существо, которое они встретили. Он не знал, какой отель выбрать, — все казались такими шумными и блескучими, что он не решался войти. Он сказал, что проблема не в деньгах, а в самом месте.
Он каждый раз чувствовал, что это место не для него и вряд ли подходит для ребенка. Я поневоле улыбнулась. Я усадила их за столик в одном ресторане, где у меня была знакомая официантка, и сказала сидеть там до конца моей смены, то есть пару часов. Не могу даже сказать, что я в тот момент в них разглядела. Что-то резко выделявшее их из толпы, какую-то внешнюю неправильность. А потом я вдруг подумала, что судьба может перестать ходить по заколдованному кругу, что есть выход и убежище. Но я опять ошиблась.
Бенедикт
Я пытаюсь завести эту чертову колымагу, но она не слушается. Несмотря на холод, я взмок, как вьючный осел. Как я это допустил? Каким дураком надо быть, чтобы привезти их сюда? Упрямым, позорным дураком. Притащил их в такую глушь, в такую дыру, что едва найдешь на карте, и чего я ожидал? Что она станет похожей на мою мать — доброй, сердечной, трудолюбивой? Она же противится любому правилу, того и гляди сбежит! Или что малыш вырастет таким же парнем с севера, как я? Фэй никогда здесь не бывала. Она и представить себе не могла, в каких условиях мы выросли и как я живу. Она вручила мне малыша, даже не зная толком, куда я его привезу. Она сказала, что, даже если он окажется в аду, там будет не хуже, чем в Нью-Йорке. Что я мог сказать женщине, стоящей на пороге смерти? Что вырос в лесу? Выслеживал дичь и охотился, и мечтал лишь быть во всем похожим на отца и на Коула, ни перед кем не держать ответа, тогда как брат искал книг и все новых и новых знаний? Он как-то сказал мне, что я живу в узком мирке, что я заперт в нем, как в тюремной камере, и даже не пытаюсь искать выход, потому что я трус и боюсь цивилизации. В тот раз мы даже по-настоящему подрались, я был младше его, но крепче и поставил ему неслабый фингал, папе пришлось нас разнимать. Я злился, что брат такой зазнайка, а ведь он умел любоваться первым лучом весеннего солнца, красотой озерной ряби… Я же только бравировал силой, чтобы доказать отцу, что я настоящий мужик. Хорош мужик — побоялся остаться с малышом в городе, где он родился, в его родном городе, родине его матери. Много лет спустя она написала мне, что у нее нашли рак, и такой
