Читать книгу "Медвежий душ - Наум Давыдович Лабковский"

стоит невысокий человек с круглой лоснящейся физиономией. Короткая шея туго стянута крахмальным воротником. Галстук бабочкой. Поношенный пиджак в обтяжку. Некогда модные остроносые туфли. В руках потертая шляпа с загнутыми кверху полями.

Нужно как-то откликнуться на его приветствие, но как? Господин? Неловко! Имя, отчество и фамилия у него русские. Товарищ? Но этот диалект старорежимного городового, эта засаленная шляпа и улыбка лакейски-угодливая, словно тоже засаленная…

Попробую поговорить с ним начистоту.

— Как вы попали в Стокгольм, Павел Порфирьевич?

— Обыкновенно как: жил я в деревне, когда началась война с финнами. Будучи мобилизован в ряды Красной Армии, оказался на фронте под Ленинградом. Само собой разумеется, попал в финский плен. Был интернирован, что по-русски значит — препровожден в тыл. Потом началась эта… мировая война. Как русский пленный был интернирован подальше от фронту — в Швецию…

— Почему же из Швеции вы не «интернировались» обратно на родину? Швеция-то в войне не участвовала!

— Само собой разумеется… Однако к тому времени обзавелся хозяйством, неподалеку от Стокгольма, тут, в Худдинге. Покидать было никак невозможно…

— А в России небось родных покинули…

— Само собой разумеется, женка осталась… и ребеночек. Ничего об них не знаю…

Здесь, пожалуй, можно продолжить рассказ за Павла Порфирьевича: жил на деревне потенциальный кулак, мечтавший о собственном угодье. Ел колхозный хлеб, а сам как волк поглядывал в лес. Подвернулся случай, и сбежал кулак, оставив на произвол судьбы жену и ребенка. Попал в «капиталистический рай», поступил половым в кабак, то бишь как их здесь называют «кафесуога». На чаевые да на прочие подачки купил клочок земли и почувствовал себя хозяином… А вот хозяин ли он? — сейчас разберемся.

— Вы что ж, Павел Порфирьевич, и в подданство шведское вступили?

— Никак нет. Покамест не принимают. Числюсь в иностранных подданных.

— Это в каких же — иностранных? В советских, что ли?

— Никак нет. Из советских выбыл. Просто так — в иностранных…

Положение Павла Порфирьевича похоже на сидение между двух стульев. Позиция эта, как известно, малоустойчива и жизненному равновесию не способствует. В соответствии со своей дислокацией, господин Дружков качается из стороны в сторону. Находясь в обществе советских людей, презрительно кивает в сторону шведов:

— Ну что у них за культура… Живут оне, извините за выражение, только пьют да едят! Спать оне ложатся в девять часов. В театры оне не ходют…

Оставаясь наедине со шведами — кивает в сторону советских людей:

— Ну что у них за культура. Сколько я их на своем веку перевидал, ни один, поверите, галстук-«бабочку» не носит. Ей-богу! У них таковые даже не производят…

Может возникнуть вопрос: каким образом этот человек без родины, «господин» с психологией подкулачника и культурой полового, стал гидом в столице просвещенной Швеции?

На это неосторожно ответил он сам. Никакой он не гид. Он просто «прикомандированный», мягко выражаясь — «сопровождающий»…

Среди профессионалов

— Заседание отборочной комиссии начинается. Кто там первый, войдите!

Перед столом комиссии вырос здоровенный детина, назвавшийся Бобом Смайлсом.

Члены комиссии стали ощупывать его бицепсы и трицепсы, его икры и ляжки и, судя по всему, результатами обследования остались довольны.

— Садитесь, Смайлс!

Председатель комиссии отечески поглядел на кандидата.

— Расскажите, какими видами спорта вы занимались прежде чем прийти к нам?

— Бегом.

— Еще.

— Бегом на коньках.

— Еще.

— Бегом на лыжах.

— Послушайте, Смайлс, а чем-нибудь более существенным, чем бег, вам не приходилось заниматься?

— Почему же! Занимался боксом.

— Боксом?! Отлично! Алло! Пригласите сюда Гаррисона. Здорово, Дик! Надень-ка перчатки. И вы тоже, Смайлс. Так! Вы оба, кажется, одной весовой категории. Если тебе не трудно, Дик, пощекочи немного мистера Смайлса. А мы поглядим, что он умеет… Так! Отлично! Брек! Брек! Продолжим. Молодец, Смайлс! Отлично, Смайлс! Прекрасно!! Эй, кто там есть! Унесите мистера Гаррисона… С боксом, Смайлс, у вас все в порядке! А не пробовали ли вы заниматься борьбой дзюдо? Пробовали! Алло! Пригласите сюда Дженкинса. Привет, Том! Побалуйтесь немного с мистером Смайлсом, а мы поглядим, на что он способен… Стоп! Стоп! Мистер Смайлс, вы же видите, что Том подает болевой сигнал!.. Отпустите его, вы ему вывихнете руки! Идите, идите, Том, пусть вам сделают массаж предплечий, руки опять начнут действовать… Поздравляю, Смайлс, вы просто находка для нашего любительского клуба. Что? Ах, вы близоруки! Плохо видите шайбу? Без очков не знаете, куда бить клюшкой. А ноги противника вы видите? Даже и шею и скулы видите. Куда же больше! При такой силе, да при таком боксерском таланте, да при таком знании приемов дзюдо — зачем вам очки. В крайнем случае бить по шайбе вместо вас будет кто-нибудь другой. Это заблуждение, что в хоккее — главное уметь бить по шайбе. Мы с вами, слава богу, не в Европе, дружок, а в Канаде! Кто там следующий, войдите!

БЕЗ ПЯТИ МИНУТ

Человека забыли

К чеховским дням в театре решили поставить «Вишневый сад».

Директор вызвал к себе молодого режиссера Надеждина и отечески похлопал его по плечу.

— В Москве впервые «Вишневый сад» поставил сам Станиславский К. С., — значительно сказал он. — В нашем городе это задание поручено вам. Идите по стопам товарища Станиславского и действуйте согласно его системе!

Режиссер рьяно взялся за работу. Вскоре были найдены «зерна» всех взаимоотношений, застольный период благополучно подходил к концу, оставалось разобрать заключительную сцену…

По сигналу режиссера помреж стал ожесточенно вертеть ключ в замочной скважине. Артист Лазурский, игравший Фирса, догадавшись, что это запирают все двери усадьбы, в которой он покинут, вяло прошамкал:

— Заперто. Уехали… Про меня забыли…

— Стоп! Стоп! — поморщился Надеждин, захлопав в ладоши. — Это никуда не годится! Поймите, Викентий Кондратьевич, ведь это не просто фраза, которую можно произнести как угодно. Этими словами Антон Павлович Чехов как бы резюмирует свое произведение. Понятно?

— Понятно! — сказал Лазурский. — Так бы сразу и сказали, что резюмирует. — И, став в позу оратора, он пробасил: — Заперто. Уехали… Про меня забыли…

Режиссер даже зажал уши.

— Давайте попробуем разобраться в чувствах Фирса, — мученически произнес он. — Фирс говорит, казалось бы, простые слова: «Про меня забыли», — а прислушайтесь! В них звучит огромная человеческая драма. Человека забыли! Понимаете, живого человека! Здесь и внутренняя горечь, и затаенная боль, и скрытое негодование…

Режиссер с надеждой посмотрел на Лазурского. Тот безразлично ковырял в зубах.

— Хорошо, — сказал Надеждин, — для вскрытия подтекста попробуем найти подходящий пример из нашей жизни. — Режиссер задумался. — Допустим, вам стало известно, что наш театр собирается ставить новую пьесу. Вы являетесь за ролью, а вам говорят, что все роли уже распределены. Что вы скажете?

— Безобразие!