Читать книгу "Как работает музыка - Дэвид Бирн"

Представление эфемерно. Некоторые из моих собственных шоу были сняты на пленку или транслировались на телевидении и в результате нашли аудиторию, которая никогда не видела воочию оригинальные выступления – что по-своему здорово, но в большинстве случаев вы все-таки должны видеть все своими глазами. Это часть опыта: что-то происходит прямо перед вами и через пару часов этого больше не будет. Вы не можете нажать кнопку и испытать все заново. Через сто лет об этом останется лишь слабое воспоминание.

Есть что-то особенное в том, чтобы быть частью аудитории на живом выступлении, в этом совместном переживании с другими телами в зале, испытывающими то же самое одновременно с вами, – и это не передается в наушниках. Часто сам факт массового собрания поклонников определяет опыт не в меньшей степени, чем непосредственно то, что они пришли посмотреть. Это социальное событие, согласие объединиться, и это также, пусть в незначительной степени, отказ от обособленности отдельного индивида в обмен на чувство принадлежности к большему племени. Многие музыканты создают музыку под влиянием этого социального аспекта исполнения: то, что мы пишем, частично основано на том, как это можно преподнести на сцене. Опыт живого исполнительства для людей на сцене столь же эмоционально значим, как и для аудитории. Так, мы пишем в тревожной надежде создать момент не только для слушателя, но и для себя – это улица с двусторонним движением. Я люблю исполнять свои песни, особенно в последнее время, и одна из причин, по которой я решаюсь выйти и сыграть их вживую, – желание испытать это удовольствие вновь. Биолог-эволюционист Ричард Прам высказывает предположение, что птицы поют не только ради привлечения партнеров и обозначения территории, иногда они поют просто оттого, что это доставляет им настоящую радость. Как и птицы, я получаю удовольствие от процесса и ищу возможности пережить его. Я не хочу, чтобы это случилось единожды в студии звукозаписи, а затем этот момент был упакован как воспоминание. Я хочу снова и снова переживать его, как это бывает на сцене. То, что подлинный катарсис случается из раза в раз, кажется прекрасным и удивительным, но это действительно так.

Есть явное нарциссическое удовольствие в том, чтобы находиться на сцене, в центре внимания (хотя некоторые из нас поют, даже когда нет никакой публики). В музыкальных представлениях можно заметить, как хорошо исполнителю, даже если он поет песни о расставании или неприятностях. Для актера непозволительно разрушать иллюзию, но пение это допускает. Как певец, вы можете быть открыты и показать себя на сцене и в то же время быть тем, чья история рассказывается в песне. Лишь немногие жанры допускают такое.

Глава третья

Как технологии формируют музыку

Часть первая: аналог

Первая звукозапись была сделана в 1878 году. С тех пор музыка усиливается, транслируется, разбивается на кусочки, записывается с помощью микрофонов, а технологии, стоящие за этими инновациями, изменили саму природу того, что создается. Так же, как фотография изменила то, как мы видим, технология записи изменила то, как мы слышим. До того как записанная музыка стала обычным явлением, музыка была для большинства людей чем-то, что они делали. У многих дома стояло пианино, люди пели на религиозных службах или слушали живую музыку. Все это было эфемерным – все то, что вы слышали и чувствовали, оставалось только у вас в памяти (или в памяти ваших друзей). Ваше воспоминание вполне могло быть неточным, или на него могли повлиять внемузыкальные факторы. Друг мог сказать вам, что оркестр или ансамбль – отстой, и тем самым вынудить вас пересмотреть собственные впечатления. Множество факторов способствует тому, что опыт живой музыки далек от объективности. Его невозможно было удержать в руках. По правде говоря, его и сейчас не удержишь.

Как сказал Уолтер Мёрч, звуко- и кинорежиссер: «Музыка была главной поэтической метафорой того, что невозможно сохранить»[30]. Некоторые говорят, что такая мимолетность помогает сфокусировать внимание: дескать, мы слушаем более напряженно, когда знаем, что у нас есть только один шанс, одна ускользающая возможность что-то понять. В результате мы получаем больше наслаждения от процесса. Представьте себе, как это когда-то сделал композитор Милтон Бэббитт, что вы можете ознакомиться с книгой, только посетив место, где ее читают вслух, или прочитав текст с экрана, который отображал бы его лишь считаные мгновения. Я подозреваю, что если бы мы только таким образом воспринимали литературу, то писатели (и читатели) прилагали бы больше усилий, чтобы сосредоточить внимание. Они избегали бы излишней сложности и изо всех сил старались бы создать незабываемые впечатления. Музыка не стала композиционно более сложной, когда ее научились записывать, но я бы сказал, что она стала более сложной текстурно. Возможно, письменная литература тоже изменилась по мере распространения – та же эволюция на пути к текстурности (то есть больше внимания уделяется настроению, технической виртуозности и интеллектуальной сложности, чем непосредственно пересказу истории).

Хотя звукозапись – это далеко не объективное акустическое зеркало, многие ошибочно придают ей магическое свойство совершенно верно и беспристрастно воспроизводить определенное звуковое событие. Утверждается, что запись улавливает то, что мы слышим, но ведь и уши на самом деле могут ошибаться. Запись можно воспроизвести сколько угодно раз. Таким образом, для ее инициатора она подобно зеркалу, глядя в которое видишь одно и то же отражение, застывшее во времени. Жуть. Однако такие утверждения основаны на ошибочных предпосылках и не соответствуют действительности.

Первые цилиндрические фонографы, изобретенные Эдисоном, были не очень надежными, а качество записи оставляло желать лучшего. Эдисон и не собирался использовать их для записи музыки: открывалась возможность сохранить великие речи современников. Газета The New York Times предсказывала, что в будущем в обиход войдет коллекционирование речей: «Независимо от того, есть у человека винный погреб или нет, если он хочет, чтобы другие отметили его изысканный вкус, у него обязательно должен быть хорошо укомплектованный ораторский погреб»[31]. Пожалуйста, попробуйте этот прекрасный «Бернард Шоу» или редкий «Кайзер Вильгельм II».

Это были механические устройства, не использовавшие электричество и делавшие довольно тихие записи по сравнению с тем, к чему мы привыкли сегодня. Чтобы запечатлеть звук на воске, нужно было поместить говорящего или инструмент как можно ближе к широкому концу рупора – большому конусу, который направлял звук к мембране, а затем к игле. Звуковые волны, попадающие в рупор, заставляли вибрирующую мембрану перемещать иглу, которая вырезала канавки на вращающемся восковом цилиндре. Воспроизведение просто обращало процесс вспять. Удивительно, что это вообще работало. Как отмечает Мёрч, древним грекам или римлянам вполне по силам было изобрести такое устройство: у них имелось все необходимое. Кто знает, возможно, кто-то в то время действительно мог изобрести что-то подобное, а потом забросить свое изобретение. Удивительно, как многие вещи появляются, но не развиваются по всевозможным причинам, которые не имеют ничего общего с навыками, материалами или технологиями, доступными в их время. Технологический прогресс, если его можно так назвать, полон тупиков и непройденных дорог, которые могли бы привести к неизвестно какой альтернативной истории. Или, быть может, извилистые пути, с их тайными траекториями, в конечном итоге все равно бы неизбежно сошлись и мы все равно оказались бы ровно там же, где мы есть.