Читать книгу "Любовь - Карл Уве Кнаусгорд"

— Но она ведет музыкальные занятия для малышей. Поэтому мне пришлось петь перед ней детские песенки и хлопать в ладоши, с Ваньей на коленях. Сидя на подушечке. Посреди дюжины мамаш с младенцами.

Гейр захохотал в голос.

— Еще мне дали погремушку, чтобы я гремел ей.

— Ха-ха!

— Я ушел оттуда в такой ярости, что не знал уже, что делать, — сказал я. — Зато пригодился мой отрощенный толстый зад. И никому не было дела, что у меня складки жира на пузе.

— Э-эх, — засмеялся Гейр. — А они такие милые и прекрасные. Не пойти ли нам прошвырнуться вечером?

— Это провокация или что?

— Нет, я серьезно. Мне надо поработать часов до семи, а потом можем встретиться в городе.

— Не получится.

— В чем тогда фишка — жить в Стокгольме, — коли мы и встретиться-то толком не можем?

— «Когда», — сказал я. — «Когда», а не «коли».

— Ты помнишь, когда ты прилетел в Стокгольм? И когда ехал в такси, растолковывал мне по телефону значение слова «подкаблучник», поскольку я отказался идти с тобой в ночной клуб?

— В таких случаях надо говорить не «когда», а «пока», — сказал я. — Пока ты ехал в такси.

— Один черт. Важно слово «подкаблучник». Его ты помнишь?

— К сожалению, да.

— И? Какие ты сделал выводы?

— У меня совсем другое дело. Я не подкаблучник, а каблук. А ты — пулен с задранным носом.

— Ха-ха! А как насчет завтра?

— К нам придут Фредрик и Карин.

— Фредрик? Этот типа режиссеришко?

— Я бы не стал так выражаться. Но да, это он.

— Господь милосердный. А воскресенье? Нет, у вас день отдыха. Понедельник?

— Годится.

— Еще бы, в понедельник-то в городе народу полно.

— Значит, договорились: в понедельник в «Пеликане», — сказал я. — Кстати, купил только что Малапарте.

— А, ты у букиниста? Он хороший.

— И дневники Делакруа купил.

— Они тоже вроде славные. Тумас о них говорил, помню. Еще что нового?

— Звонили из «Афтенпостен». Хотят интервью-портрет.

— И ты не сказал нет?

— Нет.

— Вот и идиот. Тебе пора с этим делом завязывать.

— Я знаю. Но в издательстве сказали, что журналист очень толковый. И я решил дать им последний шанс. Вдруг получится хорошо.

— Не получится, — сказал Гейр.

— Да я и сам знаю. Ну, один хрен. Я уже согласился. А у тебя что?

— Ничего. Попил кофе с булочками и социоантропологами. Потом явился бывший декан с крошками в бороде и ширинкой настежь. Он пришел поболтать, а из всех сотрудников один я его не гоняю. Поэтому он приперся ко мне.

— Это тот крокодил?

— Ага. Теперь он больше всего боится, что у него отнимут кабинет. Это его последний рубеж, ради него он ведет себя как душка и зайчик. Главное, правильно себя настроить. Жесткость — когда можно, мягкость — когда нужно.

— Я попробую завтра к тебе заскочить, — сказал я. — У тебя как со временем?

— У меня, блин, отлично. Только Ванью с собой не тащи.

— Ха-ха! Слушай, я на кассе, мне надо заплатить. До завтра.

— Давай. Линде и Ванье привет.

— А ты Кристине.

— До связи.

— Ага.

Я разъединился и запихал телефон обратно в карман. Ванья по-прежнему спала. Антиквар сидел за прилавком и рассматривал каталог. Поднял на меня глаза, когда я подошел к кассе.

— Все вместе тысяча пятьсот тридцать крон, — сказал он.

Я протянул ему карточку. Чек убрал в задний карман, потому что оправдать такого рода траты я мог единственно тем, что они подпадают под налоговые вычеты; два пакета с книгами я положил в сетку под коляской и выкатил ее на улицу под звук дверного колокольчика прямо в уши.

Времени было уже без двадцати четыре. Я не спал с половины пятого утра, до половины седьмого сидел вычитывал для «Дамма» проблемный перевод, и при всем занудстве работы, состоявшей исключительно в сличении текста с оригиналом предложение за предложением, она давала мне больше и была в тысячи раз интереснее отнявших всю остальную часть утреннего и дневного времени ухода за ребенком и ритмики для малышей, в которых я теперь уже не видел ничего, помимо траты времени. Такая жизнь меня не то чтобы истощала, ничего такого, она не требовала от меня особых усилий, но поскольку в ней не было ни малейшего проблеска вдохновения, я тем не менее от нее сдулся, как если бы меня, например, прокололи. На перекрестке с Дёбельнсгатан я свернул направо, поднялся на горку у церкви Святого Иоанна, красным кирпичом стен и зеленью медной крыши напоминающей сразу и бергенскую церковь Святого Иоанна, и церковь Святой Троицы в Арендале, затем дальше по Мальмшильнадсгатан, вниз по улице Давида Багаре, и вошел во внутренний двор нашего дома. Два факела горели у дверей кафе на другой стороне. Воняло мочой, потому что ночью, возвращаясь со Стуреплан, народ останавливается здесь отлить за решетку, и несло мусором от составленных вдоль стены контейнеров. В углу сидел голубь, обитавший здесь и два года назад, когда мы сюда въехали. Тогда он жил наверху, в дырке в кирпичной кладке. Потом дыру заделали, на все ровные поверхности наверху насажали шипы, и он переместился на землю. Крысы здесь тоже бегали, я иногда ночью видел их, когда выходил покурить: черные спины мелькали в зарослях кустов и вдруг опрометью проскакивали открытое освещенное пространство курсом на безопасные цветники через дорогу. Сейчас во дворе курила, болтая по телефону, парикмахерша. Лет ей было сорок, наверное, и мне показалось, что она выросла в маленьком местечке и считалась тамошней первой красавицей, во всяком случае, она напоминала тип женщин, которых летом можно увидеть в Арендале на открытых верандах ресторанов, — сорок плюс, крашеных жгучих блондинок или жгучих брюнеток, со слишком загорелой кожей, слишком кокетливым взглядом, слишком громким смехом. У парикмахерши был хриплый голос, растянутый сконский выговор, а одета она в тот день была во все белое. Увидев меня, она кивнула, я кивнул в ответ. Хоть мы за все время едва перекинулись парой слов, я относился к ней тепло; она не походила на остальных людей, встречавшихся мне в Стокгольме, которые или пробивались наверх, или уже пробились, или считали, что пробились. Их перфекционизма не только в одежде и покупках, но и в мыслях и публичной позиции она, мягко говоря, не разделяла. Я остановился у дверей, чтобы вытащить ключи. Из вентиляционного отверстия над окном постирочной в подвале бил запах порошка и выстиранного белья.

Я отпер дверь и вошел в подъезд, соблюдая максимальную осторожность. Ванья так хорошо знала все эти звуки и их очередность, что почти гарантированно просыпалась. Так она сделала и сейчас. На этот раз с криком. Не отвлекаясь на ее плач, я открыл дверь лифта, нажал на кнопку и смотрел на себя в зеркале, пока мы ехали наши два этажа. Линда, видимо услышавшая вопли, ждала нас в дверях.