Читать книгу "Счастье ходит босиком - Лана Барсукова"

Но она совладала с собой. Все-таки у нее не самая противная работа. Другим в чужих зубах приходится ковыряться или, хуже того, речи за губернатора писать. И ничего, терпят, отрабатывают свой кусок хлеба. Так что нечего кривиться, карандаш в руки – и вперед. До конца рабочего дня она страниц десять пройти успеет, если мобилизуется.

Лена расчищала авгиевы конюшни чужой безграмотности, почти не вникая в содержание. Это было ее профессиональное качество – уметь видеть структуру предложения, но не вникать в смысл. Если текст попадался интересный, что случалось крайне редко, то работать с ним становилось трудно, сюжет завлекал, гасил ее корректорскую бдительность. На этот раз все шло привычно легко: какая-то дама решила описать историю своей жизни или, как она сама заявляла, «историю большой и единственной любви». Каждое второе предложение начиналось со слов «Я сказала ему», «Я подумала» или «Я почувствовала». Остальные предложения начинались не менее оригинально «Он сказал мне», «Он посмотрел на меня» и «Он зарыдал».

Лена быстро, с улыбкой шла по тексту, который представлял смесь наивности и бездарности, но бездарности все-таки было больше. Лена представляла себе автора эдакой полноватой блондинкой, с большим бюстом, обтянутым чем-то ярким и отягченным люрексом. Блондинка наверняка набивала текст на розовом ноутбуке, приоткрыв от напряжения рот и поджав мизинцы, чтобы они не мешали печатать. Но, если оставить в стороне глупость написанного, грамматические конструкции были правильные, легко вычленяемые, что делало работу Лены легкой и быстрой. Прозрачные построения, как из букваря, как у Толстова в детских рассказах. Только он так для детей писал, а тут для потомков, хотя дети и есть потомки.

Лена работала и параллельно обдумывала проблему розмарина. Почему муж его не любит? Есть в розмарине легкая хвойная нотка, и мужу кажется, что он елку жует. А детям и Лене нравится. Вроде бы на их стороне численное преимущество, но у мужа на руках финансовый козырь. Как-то невежливо покупать на его деньги розмарин, чтобы он ел и мучился. Впрочем, муж никогда не сделал бы ей выговор, купи она хоть тонну розмарина. Удачно у нее все в жизни сложилось, повезло с мужем, да и вообще полная гармония, поэтому нет никакого желания писать «Историю моей жизни». Когда душа спокойна, рука не тянется к перу, а перо к бумаге. Повезло человечеству, что находились разные сволочи и стервы, которые отравляли жизнь Пушкину и Достоевскому, иначе они ничего бы не написали, Лена в этом была уверена.

Интересно, а у этой люрексовой блондинки как? Чем ее сердце успокоится? Пока шли сплошные страсти-мордасти, любовные атаки на ее девственность и прочая ерунда – описания совершенно дурацкие и аляповатые, примитивные в своей прямолинейности. Лена даже заподозрила, что знойная блондинка осталась старой девой.

Шеф заглянул в комнату, где работала Лена, и предложил подвезти до метро. На всякий случай он напомнил, что сверхурочных в их фирме не платят. Но Лена решила пройти еще пару страниц, чтобы закончить раздел с оригинальным названием «Моя юность». Работа корректора воспитывает в человеке аккуратность, и Лена со временем стала жертвой этого обстоятельства. Она не могла завершить работу, не дойдя до конца главы. Она попрощалась с шефом, передала привет его жене и продолжила водить кончиком карандаша по листку с текстом.

Дочитывая рассказ о чужой юности, Лена шарила ногами под столом, пододвигая поближе сапожки. Сейчас нырнет в эти уютные финские сапоги, накинет на плечи болгарскую дубленку, припудрит носик французской пудрой и выйдет на свободу. Там ее ждут муж и дети, ужин и тепло вечерних посиделок, не омраченных розмарином, нуждой и душевными надрывами. Не то, что у этой блондинки. Почему-то именно в сравнении с ней Лена особенно остро чувствовала свое счастье.

Окутанная предчувствием душевного вечера Лена отвлеклась и не заметила, как текст почему-то перешел на курсив, то есть буквы приобрели сходство с рукописным письмом – так иногда выделяют основную мысль или особо удачное выражение. Но основной мысли в этих мемуарах не было, а удачных выражений тем более. Придется отматывать текст назад и разбираться с этой шарадой. Лена досадливо отпихнула финские сапожки и начала снова просматривать эту галиматью.

А, вот оно, вот в чем дело. Дама вспоминает, как в нее был влюблен какой-то молодой человек, которого забрали «во солдаты», и он, естественно, писал ей письма. Тут она воспроизводит одно из его писем, видимо, в качестве доказательства его неземной любви. Письмо было выделено курсивом, что в общем-то правильно, так его лучше видно. Лена машинально поставила отсутствующие кавычки и начала скользить кончиком карандаша по письму, привычно реагируя на причастные и деепричастные обороты и мало интересуясь его содержанием.

Но все-таки фразы просачивались, доходили до сознания и оставляли в нем какие-то язвочки. Текст тревожил и саднил, ввергая память в состояние зуда. Было в этих строчках что-то знакомое, хотя что именно, Лена не могла понять. Наверное, это фразы, которые кочуют из одного солдатского письма в другое, как будто они развешаны на стенах казарм для всеобщего употребления вместо наглядной агитации. «…Пока мои руки обнимают холодный автомат, а хотят обнять тебя, любимая», «…пройдя эту школу жизни, становишься другим человеком» и прочее в том же духе. А, вот еще: «Не знаю, выдержишь ли ты эту разлуку, милая моя, но в себе я уверен». Еще бы! Это как в тюрьме верность хранить. Лена усмехнулась. Господи, до чего бездарно и трафаретно написано, без проблеска стилевого изящества и оригинальности; под стать своей блондинистой подружке. У Лены брезгливо передернулись плечи и появилась досада на автора письма. Ну если не можешь писать, то лучше телеграфируй. Дескать, служу нормально, люблю крепко, верность гарантирую. Вместо этого целую страницу накатал солдатик, и всю ее надо почистить от ошибок. Лена обреченно продолжила чтение.

Беспокойство и стеснение нарастали, сколько ни гнала их Лена своими колкостями, сколько ни говорила себе, что письмо составлено из сплошных шаблонов, что оно пустое и безвкусное. Нет, у него был вкус и запах, настроение, которое выплескивалось душевной маятой, совладать с которой Лена не могла. Письмо просилось, чтобы его вспомнили, прикоснулись к нему. Словно неведомый зверек скребся в памяти, поскуливал и покусывал, как собака, которая зовет хозяина пойти за ней. Строки письма смотрели на нее глазами этой собаки. Но Лена никуда идти не хотела, она отгоняла собаку, велела ей успокоиться. Но та становилась только настойчивее, хватала зубами за рукав, за подол и тащила, тянула куда-то. К концу письма Лена знала куда – в ее прошлое.

Она узнала это письмо. Их было много, таких писем. Она получала их два года и два года жила в ритме, задаваемом этими письмами. Если письма шли часто, с равномерными промежутками, то Лена дышала ровно, по расписанию ходила на занятия в университет и в столовую между лекциями. Но если письма прерывались, Лена начинала путать аудитории, опаздывать на занятия, а потом и вовсе пропускать их, готовая поселиться возле почтового ящика. Письма от Коли задавали ритм ее дыханию.

Странный роман, нелепо начавшийся и некрасиво закончившийся. Наверное, поэтому Лена старалась о нем не вспоминать. Сначала пыталась вычеркнуть его из памяти, а потом он как-то сам забылся, вытеснился другими событиями.