Читать книгу "Антуан Де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - Куртис Кейт"

Все это Сент-Экзюпери чувствовал и предвидел. Он порицал нумероманию, которой поддался современный человек, и в не меньшей степени современный француз, и которую Льюис Мамфорд несколько мягче, чем следовало бы, назвал «мифом механизма». Доведись ему прожить дольше, Сент-Экс испытал бы чрезмерный шок, услышав, как генерал Де Голль с мистической стремительностью его «добродетели робота» возвел в ранг национальной идеи «Францию с сотней миллионов французов», как если бы удвоение существующего населения привело к возрастанию уважения к стране. В переполненном мире, население которого, как ожидается, удвоится (с трех с половиной до семи миллиардов) к концу столетия, Франция и здесь, выходит, должна идти впереди всей планеты. Как мог бы сказать Ледрю-Роллен: мы понятия не имеем, куда мы направляемся, но мы должны остаться в авангарде.

Другие французы (и среди них Жорж Помпиду) видят будущее Франции в том, чтобы ей стать латинской Швецией. Возможно, так оно и есть. Но, учитывая ее сегодняшние темпы развития, она скорее пойдет по пути перенаселенной Голландии, с предсказуемой потерей того, что больше всего ценил Сент-Экзюпери: ее бесценного дара, известного как «очарование». Неуловимого очарования, которое не поддается взвешиванию, которое нельзя измерить, которое несет в себе постоянный вызов технократу. Ведь для технократа имеет значение только то, что поддается вычислению, измерению и взвешиванию. Неспособный разобраться со столь изначально чрезвычайно сложным для него понятием, технократ мстит за то, что задето его самое больное и уязвимое место, и изгоняет отовсюду очарование как нечто устарелое и нерентабельное. Декартовская реакция в самом глубоком смысле: все, затрагивающее чувства и обращенное к чувствам, в сущности, вызывает у него подозрение.

«Я ненавижу эту эпоху, – писал Сент-Экзюпери в письме к генералу Шамбре, – в которой под влиянием универсального тоталитаризма люди станут тихим, кротким и вышколенным домашним скотом. И от нас требуется расценивать это как моральный прогресс! Что я ненавижу в марксизме – тоталитаризм, к которому он ведет. Человек, согласно этому учению, определен как производитель и потребитель, и существенной считается только одна проблема – проблема распределения благ. Совсем как на образцовых фермах. Что я ненавижу в нацизме – тоталитаризм, заложенный уже в его сути. Рабочих Рура колонной проводят мимо Ван Гога, Сезанна и дешевых эстампов. Они, естественно, голосуют за эстампы. Это – народная правда! Потенциальных Сезаннов, потенциальных Ван Гогов, всех великих нонконформистов одним махом запереть в концентрационный лагерь, и покорный скот питается дешевыми эстампами. Но куда идут Соединенные Штаты и куда идем мы в эту эпоху универсальной бюрократизации? Человек-робот, человек-термит, человек, жизненное пространство которого ограничено сборочным конвейером и кегельбаном. Человек, лишенный путем кастрации всего своего творческого потенциала и, даже уходя корнями в свою деревню, больше не способный создать ни нового танца, ни новой песни. Человек, вскормленный на готовой культуре, стандартной культуре, мало чем отличается от домашнего скота, питающегося сеном. Вот каков он, сегодняшний человек».

Да, возможно, и хорошо, что Сент-Экзюпери умер тогда, когда он умер, ибо с трудом смог бы он вынести зрелище «человеческого зверинца» (по образному выражению Дезмонда Морриса), для него все последующее было бы слишком тяжело. «Эволюция через механизацию в определенном отношении является бедствием для человеческой расы, – однажды записал он в записной книжке. – Человек уходит от своей умозрительной деятельности. Его вытягивают из его концептуальной цивилизации, тип человека изменяется слишком быстро, чтобы он успевал ему соответствовать». Можно было бы лучше сформулировать эту мысль, хотя само значение сказанного и так понятно. Но если допустить, что Сент-Экзюпери ошибался, поскольку его отношение к технике являлось двояким (не забывайте, он стал в конце концов пилотом, однажды безумно увлекшись механикой), и это высказывание – лишь результат размышлений, что источник затруднительного положения современного человека следовало бы искать в «тупиках экономической системы XIX столетия». Так как та система не была просто технологическим явлением, возникшим в результате случайностей, – это был результат революционного изменения в интеллектуальном развитии Европы. Промышленная революция, как и антагонистические философские течения, выросшие под ее влиянием, – только продолжение начатого в XIX столетии. И именно XVIII столетие дало миру две теории, легшие в основу развития экономической и социальной мысли современного человечества. Одна из них, определившая прогресс человечества как нечто безграничное и бесконечное, родилась у двух французов, Тюрго и Кондорсе. Другая, зародившаяся примерно в то же самое время (в 60-х годах XVIII столетия) у шотландца Адама Смита, содержала мысль о неограниченном росте и постоянном увеличении богатства как результате все расширяющейся торговли. Сегодня это кажется банальностью, но в то время она являлась революционной идеей. До Адама Смита считалось само собой разумеющимся, что богатство страны – нечто раз установленное и статичное. Экспорт тогда расценивался скорее как угроза, нежели благо, своего рода экономическое кровотечение, которое следовало тщательно уравновешивать импортом (особенно золота в слитках), дабы предохранить страну от гибели в результате обескровливания. Вот почему и тот и другой строго контролировались до такой степени, что любой современный бизнесмен (к западу от «железного занавеса») назвал бы этот контроль невыносимым ограничением торговли со стороны государства путем лицензирования и выдачи разовых разрешений.

Объединенные в целое, эти две теории сформировали то, что можно назвать принципом неограниченной экспансии: он сегодня лег в основу экономической и социальной теории, а следовательно, и практики всех современных экономик, будь то капиталистическая или марксистская. Принцип мог бы продолжать иметь силу, если бы, по мере роста всемирной промышленной экспансии, сопровождающейся неизменно увеличивающимся производством бетона и металла (основные компоненты для выпуска автомобилей и возведения зданий), соответственно росла бы поверхность планеты, совсем как поверхность надуваемого воздушного шарика. Но этого не произошло.

Поколению Сент-Экзюпери первому пришлось обнаружить эту новую, радикальную, и ужасную правду – размер нашей планеты ограничен. Более того, Земля относительно мала. Астрономы уже предполагали это, но потребовался самолет, чтобы заставить поверить в эту отрезвляющую истину широкую публику. Океан перестает казаться безграничным, когда его можно перелететь за полдня, и даже такой большой континент, как Америка, сжимается, когда его легко пересечь за несколько часов. Будучи летчиком, Сент-Экзюпери понял это инстинктивно. Наша планета, он понимал это, сжималась, и гораздо быстрее, чем это укладывалось в сознании. Такова цена, которую человеку пришлось заплатить за скорость. И такова цена, которую он платит за его плодовитую промышленность. Ведь непрерывное производство и в большом количестве из большего количества бетона и большего количества металла не может продолжаться неограниченно долго, если человеку нужно оставить хоть какое-то пространство, чтобы дышать.

И все-таки эта истина, одна из основных непреложных истин нашего века, пока не сумела произвести неизгладимого впечатления на современное экономическое мышление. Тут нам особенно нечему удивляться. Экономист – человек, обученный разбираться в статистических головоломках, он обучен видеть все у себя под носом. Он – специалист спринтерской дистанции. Как благоразумно отмечал Кейнс: «В далекой перспективе мы все мертвы». Но Кейнс, великий экономист, потому что был больше чем просто экономист, все-таки из осторожности указывал, что задача экономиста сводится к тому, чтобы говорить «как», его нельзя спрашивать «почему». Экономика – наука о средствах достижения целей, а не о самих целях. Но цели, а не средства являются в конечном счете основными.