Читать книгу "Таков мой век - Зинаида Шаховская"

Побежденный Берлин. Коллега, капитан Аллу, повез меня по городу. Он знавал гитлеровскую столицу во времена триумфа. Вот почти не поврежденный олимпийский стадион, одно из лучших произведений архитектуры Третьего рейха. Тихо, безлюдно. Арена и трибуны выглядят очень величественно. А дальше — игровые площадки, плавательные бассейны. Я стою на трибуне, где Гитлер встречал овации юных атлетов. У входа на стадион старый рабочий неторопливо сбивает молотом со стены символику Третьего рейха и славословия Гитлеру.

Мы вошли в руины Рейсхканцелярии, от нее осталось меньше, чем от античного храма, но время тут ни при чем. В большом вестибюле несколько солдат союзных войск и даже юный британский офицер, присев, выковыривали кусочки золотистого мозаичного пола. Сувениры… Электрические лампочки, дверные ручки, настенные украшения — все было вырвано и унесено. Разбитая люстра превратилась в свисающий с потолка скелет, а в запертом на ключ, но не охраняемом саду образовалась груда разнородных обломков: сломанная винтовка, уже заржавевшая каска… Отсюда по дорожке можно пройти к последнему убежищу Адольфа Гитлера.

Бункер пуст, холодно, здесь разыгрался последний акт трагедии, были видны следы абсурдных действий ее режиссера, предвидевшего все, кроме развязки. Немного разочаровывает обыденность бетонного убежища восьмиметровой глубины. За бронированными дверями ныне лишь пустые сейфы. Голосом музейного сторожа наш немецкий гид рассказывает о комнатах Евы, Гитлера, его странного доктора, о лазарете и кухнях. Все прочно и ничтожно, как в кладбищенском склепе.

Джип двинулся дальше. Следующая остановка — у сгоревшего маленького дворца Фридриха Великого. Пленные женщины-нацистки усердно расчищали руины, словно работали для организации Тодта. Никакой ненависти к нам они не проявляли. Я наклонилась за печным изразцом, и женщина протянула его мне с любезной улыбкой.

Имея пропуск на четырех языках, я в принципе могла ехать куда угодно и отправилась во французский сектор проведать старого приятеля, архиепископа православной церкви в Брюсселе Александра. Проповеди во времена оккупации стоили ему ареста и заключения в Моабитской тюрьме, из которой его освободили советские войска. Он жил при кладбищенском православном храме в Тигеле, постарел и говорил бессвязно. Плача, он рассказывал мне о своих испытаниях, о желании увидеть Россию, пусть и при Советах. Он вернется туда умереть, к счастью, спокойно, не успев растерять иллюзий.

Мой первый неофициальный контакт с советскими солдатами был не очень-то удачным. Неподалеку от Рейхстага находился берлинский черный рынок. Из-за постоянных облав там запретили пребывание военнослужащих трех западных армий. Я поехала туда на джипе с пленным в штатской одежде за рулем. Мне пришлось преодолеть его опасения и убедить остановиться неподалеку от запретного места, где бурлила толпа, в которой иногда мелькали люди в советской военной форме.

Я никогда раньше не видела таких нищих блошиных рынков, но его старый хлам, видимо, казался чудесным русским солдатам. Я видела, как они скупали довоенные, еще до 1918 года, выцветшие и расшитые жемчугом платья, чудовищные абажуры. Молодая женщина предложила мне колечко с рубином и двумя бриллиантиками за 2500 марок (30 тысяч франков в то время). В стране, где пачка сигарет стоила тогда сто марок, эта сумма была ничтожной, но я пришла не покупать, а смотреть. Повсюду толклись спекулянты, воришки, новые бедняки, терзаемые голодом, как в «Трехгрошовой опере» Б. Брехта.

И вдруг — будто нахлынула волна, толпу плохо одетых голодных людей охватил ужас. Советский патруль. Началось всеобщее беспорядочное бегство. Я стояла на месте. Меня подтолкнул какой-то сержант. «Не хамите», — сказала я сердито по-русски. «Пошли, вы арестованы». — «Нет. Я корреспондент союзных войск и не намерена следовать за вами». — «Документы». — «Они в сумке, в машине». — «В вашей машине? Пошли».

Из предосторожности я сначала села в машину, а затем стала рыться, ища пропуск. Шофер тихо шептал рядом: «Боже мой, Боже мой!» «Скорее в Грюнвальд!» — приказала я по-немецки, показывая, но не отдавая пропуск. «Надо все это проверить», — протянул сержант руку в салон, и тут машина тронулась.

С тех пор я не отваживалась сама посещать советский сектор, но часто имела возможность общаться с представителями четырехсторонней комиссии, офицерами и генералами, особенно с маршалом Жуковым. Они привыкли встречать соотечественников, потерянных для России, в форме армий всего мира. Советские генералы и маршалы могли иметь дело с офицером связи французского штаба по фамилии Вяземский, с британским офицером Голицыным, американским полковником Шуваловым, корреспонденткой Шаховской, переводчиком Андрониковым. Они не проявляли неприязни к потомкам известных русских фамилий, а напротив, при каждой встрече отношения становились, как мне думается, все более сердечными и теплыми.

Вот смешной случай: генерал спросил американского полковника, происходившего из графской семьи, как он получил чин. «Я не профессиональный военный и начал службу рядовым», — ответил новый американец. «Как, неужели американцы не знали, что вы из знатной русской семьи? — возмущенно воскликнул генерал. — Разве они не могли побыстрее дать вам следующий чин?»

Глава IX

Главным источником информации о падении столицы стали для меня не немцы (на их языке я не говорила), а русские Берлина. Некоторые из них оказались эмигрантами с большим стажем или их детьми, часть из них получила немецкое гражданство, большинство же были остарбайтерами, дешевой рабочей силой, депортированной из оккупированной вермахтом России. Не думаю, что кого-то на Западе всерьез интересовала их судьба, как во время войны, так и после нее. Это рабство не шло ни в какое сравнение с положением пленных французов, бельгийцев, голландцев. Западные рабочие трудились на более легких работах, их лучше кормили, разрешали получать посылки от родных и от международного Красного Креста, словом, их не содержали как скотов.

Для остарбайтеров рабочий день продолжался двенадцать часов, а в конце войны — и все четырнадцать. Даже зимой в их бараках не топили. «Чтобы выжить, зажечь огонь, не упасть, единственным способом было воровство, — рассказывали мне несчастные. — Если ты попадался, тебя били и наказывали, но кражи угля и досок в надежде на выживание продолжались. Одеты люди были в то, в чем попали в плен. Оторванных от родных юношей и девушек загоняли в вагоны и отправляли на заводы Третьего рейха. Ни выходных дней, ни элементарной гигиены. Бараки стали рассадниками клопов, но никакого значения для «недочеловеков» это не должно было иметь. Болеть запрещалось, ведь тех, кто не мог встать на работу, отправляли невесть куда, и никто не возвращался на свой завод. На тех же заводах в отдельных столовых немцы ели то, о чем остарбайтеры уже не мечтали: хлеб, масло, яйца, молоко… а остарбайтеры сидели с подведенными от голода животами на холодных лестницах. Обычный рацион остарбайтера включал суп из брюквы, 150–200 граммов черного хлеба и несколько граммов сахара. На ужин давали похлебку на воде, и лишь по воскресеньям второе блюдо — картошку с кусочком свиного сала. Расхожей монетой концлагерей были нарывы из-за недоедания, и бараки походили на лагеря смерти».