Читать книгу "Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков"

— Ты, как поснедаешь, твое величество, — обращаясь к Пугачёву, сказал пожилой вожак артели, — ложись с богом на спокой. А уж мы твою милость постережем. Животы положим за тебя. Уж ты поверь, с тем шли. Мы, ведаешь, из лесов сами-то, звероловы, ружьишки с собой прихватили, вот и две собачонки-медвежатницы. Эй, Андрюха! — закричал он, оглядывая сквозь густые сумерки толпу крестьян. — Отбери-ка поскореича с десяток наших, кои подюжее, да айда за мной к околице. Ребята! Оружайся! Бекеты выставим, всю ночь караул держать будем. Да парочку вершних коней, еще Волчка с Шариком.

В случае чего — примчим, шум подымем!.. Сами не дозрим — псы учухают.

— Где, старинушка, ногу-то потерял? — спросил Пугачёв ядреного, брюхатенького, на деревянной ноге деда.

— В прусскую кампанию, ваше величество! Бывший лизаветинский солдат.

— Под Кенигсбергом был?

— Бог сподобил, ваше величество! А при корпусе графа Румянцева, как брали крепость Кольберг, ноженька моя обманула меня, похарчилась, ядром сразило…

— Так неужели и ты ко мне против супостатов собрался?

— Этак, этак, ваше величество!.. Да ведь на коне-то я управный. Из ружья могу, а нет, так и пикой чекалдыхну!

— Ведь он, батюшка, паронщик, пароны снимает, — заголосили обступившие царя крестьяне.

— Какой такой паронщик? Не слыхивал, — сказал Пугачёв.

— Да я, ваше величество, кровь останавливаю да от ран лечу, стреляных да рубленых. Сего ради зовусь — паронщик. И заговаривать могу. От пули, от картечи, от ядра…

— А пошто же себя не заговорил? — улыбнулся Пугачёв.

— Да, чуешь, заговор-то спознал я опосля ноги поврежденья, ваше величество…

— Ну, послужи, послужи мне, старина!

Когда Емельян Иваныч направился к избе, его бережно подхватили под руки.

— Люб ты нам, надежа! — закричали мужики срывающимися голосам?!. — Простой ты, ваше величество, свой! — шумели они, гурьбой провожая батюшку до дверей.

Во дворе зажгли костры. Приготовились караул держать всю ночь.

Емельян Иваныч долго не мог после ужина уснуть. На него, как пуганые птицы на приманку, спускались сны и тотчас отлетали, опять опускались и отлетали вновь. В его взбудораженном мозгу одна за другой возникали только что пережитые сцены боя. В полубредовом состоянии он вдруг встряхивался, кричал: «Детушки, грудью, грудью!» — и приходил в сознание. Его сердце переполнялось кровью, в ушах гремели раскаты пушечной пальбы, перед закрытыми глазами скакали всадники, бежали, валились люди… Так неужто же всему конец?

Непереносимая тоска опрокинулась на него, он застонал, поднялся с кровати и, выставив вперед руки, пошагал через тьму к слабо освещенному извне окну. Сквозь наполовину промерзшее стекло заглянул во двор. Два костра, возле них крестьяне: сидят, балакают, попыхивают трубками.

«Караулят меня, государя», — подумал Емельян Иваныч и вдруг почувствовал, что тяжесть сваливается с его сердца.

— Нет, врешь! Погодите-ка, Голицыны-Рукавицыны… Мы еще побарахтаемся! — произнес он вслух и широко заулыбался.

Вот этого главного, этого основного у Емельяна Пугачёва — «побарахтаемся!» — недооценили ни правящий Петербург, ни сам Бибиков.

«Точно жернов с сердца свалился», — писал он жене в день получения известия о победе под Татищевой. А князю Волконскому, в Москву, генерал-аншеф писал: «Теперь я почти могу ваше сиятельство с окончанием всех беспокойств поздравить, ибо только одно главное затруднение и было, но оно теперь преодолено, и мы будем час от часу ближе к тишине и покою».

В свою очередь князь Волконский спешил поздравить Екатерину: «Я обрадован, что злодей Пугачёв с его воровскою толпой князем П. М.

Голицыным совершенно разбит и что оно, внутреннее беспокойство, которое столь много ваше милосердное матерно сердце трогало, ко концу почти пришло, приношу всенижайшее и всеусерднейшее поздравление».

Радостное известие это Екатерина прочла рано утром, еще в папильотках, чепце и пеньюаре.

— Браво, брависсимо! — воскликнула она. — Стало быть, инсуррекции конец! C'est fini!..

На имя Екатерины тотчас посыпались поздравления, и она сама спешила поделиться этой радостной вестью со своими близкими. В одном из своих писем она говорила, что после дела под Татищевой «гордящиеся сим разбоем ненавистники наши поубавят свое ликование». В адрес таких «ненавистников» в коллегии иностранных дел уже сочинялась графом Никитой Паниным для гамбургских газет особая статья о победе под Оренбургом. Послы и посланники европейских держав спешили известить свои правительства. Так, сэр Роберт Гуннинг писал 8 апреля графу Суффольку: «Вчера от генерала Бибикова приехал курьер и привез весьма приятное известие об окончательном подавлении мятежа, вследствие совершенной победы, рассеявшей все мятежное войско».

Однако ближайшие события показали, что взбаламученное народное море еще долго будет шуметь и волноваться.

Глава 9

Оборона Уфы. «Чиновная ярыжка». Берда встревожена. Хлопуша идёт за кандалами

1

Говорят, сердце сердцу весть подает. А вот сердце Устиньи не почуяло, что с её венчанным супругом приключилась сущая беда. Она все еще томилась новизной своего необычного положения, наслаждалась сытой жизнью и тем непривычным вниманием, которым была окружена. Но все же продолжала скорбеть и тосковать, как тоскует вольная птица, посаженная в золотую клетку. Где ты, красная девичья воля, где душевный покой, где ты, юная казачка Устя, песенница и первая плясунья.

Просыпается она поздно, и белоснежная наволочка на её подушке почасту мокра от слез. Одеваться помогают ей «фрейлины», обращаются к ней: «ваше величество». Такое титулование ей было сначало смешно — она снисходительно улыбалась; затем вызывало раздражение; теперь она стала привыкать, как привыкает человек к обидной кличке.

Сегодня одно платье, а завтра другое; сегодня — утренний чай с малиновым вареньем и жаренными в масле пышками, завтра — с янтарным медом и пирожками с осетриной, рисом, яйцами. Щеки Устиньи начали круглеть, движения отяжелели, молодое тело расслабилось в непривычной, вынужденной лености.

Её отец Петр Кузнецов, Михайло Толкачев и Денис Пьянов — «стражи ближние её здоровья» — жили в том же доме, внизу. Там же помещался и гусляр-слепец Дерябин. Поднимались они наверх только по зову, и к обеду Устинья их не приглашала. С нею обедали лишь «фрейлины» и главная распорядительница, Аксинья Толкачиха. Обеды были обильные, с вином и сладостями. Внизу тоже кормились неплохо: баба Толкачиха, заботясь о своем муженьке Михайле, тащила туда жареным и пареным. Денис Пьянов со слепым Дерябиным всегда были под хмельком.

Степенный Петр Кузнецов тосковал по дочери, он иногда заходил к ней без приглашенья и не знал, как вести себя с «великой государыней». Ежели был у нее народ, она отзывала отца в спальню, кидалась ему на шею, жарко выдыхала: «Батюшка, родимый батюшка», — и тихо плакала. Он всячески старался подбодрить ее, успокоить; неискренние, не от сердца, а от фальши, ронял ненужные ей слова: «Это господь вознес тебя на такую высь… Шутка ли — царица!» Она выслушивала отца молча, сквозь слезы смотрела на него скорбными глазами, говорила: «Да ведь ежели это счастье, то и ему, батюшка, конец виден… Чует сердце-то…» — «Ништо, дитятко, ништо, — утешал её отец, и глаза его тоже увлажнялись. — Молись богу, пуще молись, вот и во счастье будешь. Да ведь о твоем здравии царском и по церквам попы богомолебствуют. Поди, скучаешь о государе-то своем?» — «Скучаю», — помолчав и повертывая голову к окну, раздумчиво отвечала Устинья. Отец, пристально посмотрев на нее, вздыхал и говорил: «Вишь в какой холе содерживает государыню свою… Эвот платище-то какое!» — «Это называется — фижмы: китовый ус подоткнут с испода-то, — вишь, как топорщится». — «Богатства у тебя много, семь сундуков у нас внизу». — «Так ведь они запечатаны, государь не приказывал трогать». — «Часто ли пишешь государю-то?» — «Часто. Ведь я у дьячка Парамоныча училась грамоте-то, сам знаешь. Хошь и коряво, а выходит. И оставлены мне батюшкой формы, как подписываться: „царица и государыня Устинья“. Старик опять крадучись вздыхал, смотрел на дочь с великим сожалением, затем осенял себя крестом и, улыбаясь, говорил: „Взыскал нас своей милостью господь праведный“.