Читать книгу "Мэрилин Монро - Дональд Спото"

Наконец в понедельник, 30 апреля, ровно в девять утра Мэрилин явилась на съемочную площадку. Красивые белокурые волосы, безупречная кожа, выразительные и подвижные глаза являли собой прекрасное дополнение костюма, в котором она должна была в первый раз появиться в фильме: бело-красного облегающего платья в крупные цветы, легкого белого пальто и белых туфель. На протяжении семи часов — и более семидесяти раз, если тщательно подсчитать все отвергнутые дубли, — Мэрилин повторяла сцену, снимаемую наездом с последующим крупным планом, в которой Эллен Арден возвращается домой после пяти лет отсутствия. Стоя возле бассейна, она в безмолвном удивлении всматривается в сына и дочурку, весело брызгающих друг на друга водой и вначале не замечающих присутствия незнакомой женщины, а потом, после того как начинают разговаривать с нею, не осознающих, кто она такая. То, что удалось отснять эту сцену, — чудо, и не только потому, что у Мэрилин по-прежнему был гайморит и температура за тридцать восемь: она заставила себя работать.

Ее героиня, раздираемая противоречивыми чувствами, попеременно радуется тому, что видит своих детей, и боится их реакции, беспокоится за их счастье и гордится тем, какие они выросли большие и симпатичные. По крайней мере в тридцати из сорока с лишним дублей, снятых по указанию режиссера Джорджа Кьюкора, Мэрилин Монро навсегда запечатлена не только в полном расцвете своей красоты, но и на вершине творческих возможностей. С помощью Паулы Страсберг Мэрилин припомнила собственное потерянное детство, а также печаль, в которую она окуналась после каждого очередного выкидыша, случавшегося у нее, и в этих воспоминаниях ей удалось отыскать целую гамму таинственных чувств, благодаря которым в этой простой сцене она смогла выразить полную грусти и глубоко человечную скорбь. Как ни один из фильмов, в которых она играла после «Автобусной остановки» и «Принца и хористки», это неоконченное произведение служит памяткой поразительного актерского мастерства Мэрилин. Она непринужденно улыбается, но ее брови морщатся, а глаза наливаются слезами, словно волна воспоминаний была для нее наказанием и одновременно вызывала грусть.

В этой картине Мэрилин Монро совсем не такая, как в лентах «Всё о Еве», «Ниагара», «Джентльмены предпочитают блондинок» или «Зуд седьмого года». Она — зрелая женщина, спокойная, деликатная, но одновременно полная очарования и блеска. Мэрилин не имитировала чувств; напротив, она глубоко ощущала их, анализировала, в определенном смысле — переживала и проживала. Ее смех несколько мгновений спустя в компании с детьми не является проявлением ловкости или безумия; это — выражение радостной внутренней убежденности, что все будет хорошо. Каждый, кто смотрит эту сцену (или несколько дублей, использованных в носящей то же название документальной ленте, которая выпущена на экраны в 1990 году), видит только опытную и тонко чувствующую актрису, сумевшую научиться выражать глубокие человеческие чувства и развиться в качестве актрисы так, как ей того хотелось.

В этот день Мэрилин работала до четырех часов дня, а когда вернулась домой, то просто рухнула на кровать. На следующий день Энгельберг заявил актрисе, что она еще не вылечила свой гайморит и потому не может работать; его диагноз подтвердил и присланный из студии «Фокс» доктор Сигел, который позвонил в дирекцию и сказал, что в таком состоянии не разрешил бы играть в фильме даже собаке. Мэрилин было приказано оставаться в постели до конца недели, и студии дали знать об этом. Здесь играл роль и еще один вопрос: существовало опасение, что в сценах, где Мэрилин надлежало обнимать и целовать детей, их близкий контакт может оказаться опасным для здоровья маленьких актеров.

«Она была действительно больна, — подтвердила Марджори Плечер, — и все об этом знали. Однако в студии ей все-таки не хотели верить». Аллан Снайдер согласился с такой точкой зрения: Мэрилин, всегда слабая физически, была подвержена простудам и инфекционным заболеваниям верхних дыхательных путей уже более пятнадцати лет — словом, все то время, что он ее знает, — и на той неделе ее разобрал острый гайморит с высокой температурой, «но никто не хотел об этом и слышать». Пат тоже знала, что болезнь — более чем настоящая.

На съемочной площадке с 1 по 4 мая известие об отсутствии Мэрилин объявлялось ежедневно, причем так, словно оно поступило в самую последнюю минуту. Эвелин Мориарти сказала, что всегда знала с одно- или двухдневным опережением о продолжающемся нездоровье Мэрилин: «Никогда не случалось так, чтобы она просто не явилась!» Во время ее отсутствия вполне можно было за короткое время составить обходной план съемок.

Невзирая на болезнь, Мэрилин дома по несколько часов в день работала с Паулой. Однако «Фокс» тогда совершил очередную тактическую ошибку, присылая каждый день в десять или одиннадцать вечера курьера с измененной версией сценария, отпечатанной по традиции на бумаге другого цвета по сравнению с предшествующей версией или с написанными впервые диалогами; этот новый текст был творением того или иного писателя, а также Кьюкора или кого-то другого, кто был готов рискнуть и попытаться сделать то, что представлялось невозможным. Из-за всей этой неразберихи «нервы у Мэрилин были истрепаны до предела», — по словам Наннелли Джонсона, который постоянно поддерживал с ней контакт и знал, как проходит реализация картины. Мэрилин сочла свое возвращение к работе чувствительным поражением, и актриса была права. «И именно в это время она получала все больше и больше исправлений, пока наконец от первоначального сценария не уцелели четыре страницы». Когда Кьюкор и Уэйнстайн узнали, что эти изменения доводят Мэрилин до отчаяния, они пробовали обманывать ее, посылая свежепеределанный текст на бумаге того же цвета, что и предыдущая версия. «Она была слишком сообразительной [а лучше сказать слишком опытной], чтобы дать себя обдурить такими штучками», — закончил Джонсон. На той же неделе Мэрилин пожаловалась Уэйнстайну и Леватесу, напомнив им, что у нее имеется разрешение принять участие в большом празднестве, организуемом в мае в Нью-Йорке по отучаю дня рождения президента Кеннеди. Эвелин Мориарти вспоминала, что информацию о предстоящем в этот период отсутствии актрисы объявили с упреждением в несколько недель; и действительно, в распространенном 10 мая календарном плане работ отмечалось, что 17 мая съемки закончатся в девять тридцать утра, «поскольку мисс Мэрилин Монро получила согласие на выезд в Нью-Йорк». Невозможно себе помыслить, чтобы киностудия не разрешила самой знаменитой голливудской кинозвезде принять участие в зрелище, организуемом в честь президента страны. Кроме того, другие актеры получили разрешение на участие в этом особом событии безо всякого труда, и каждый из них должен был заполнить собой фрагмент вечернего представления. В Нью-Йорке, как вспоминала Хедда в письме к Чери, отправленном в первых числах мая, уже было объявлено о предстоящем прибытии Мэрилин.

По этому случаю Мэрилин провела много часов на примерках у Жана Луи — того самого, кто в 1953 году сшил для Марлен Дитрих на открытие ночного клуба давно прославившееся платье — тесно прилегающее к телу, украшенное цехинами, искусственными бриллиантами и изумрудами, а также шифоном, который прикрывал тело, но и радовал глаз, создавая ощущение наготы. Но на Дитрих имелось белье; Мэрилин же хотела надеть только плотно облегающее платье, усыпанное цехинами, чтобы вся ее фигура переливалась и мерцала под лучами прожекторов. Оригинальная модель была окончена буквально в последнюю минуту; Мэрилин натянула платье, не надев, как подчеркнул позднее журнал «Лайф», «под него ничего, ну совершенно ничего», и только в отраженном, рассеянном свете актриса производила впечатление одетой — воистину, она сияла как настоящая звезда. Юнис без обиняков выразила неодобрение такому смелому одеянию. «Оно бы, пожалуй, выглядело лучше, если было бы чуть свободнее», — вот ее слова, на которые Мэрилин отреагировала весело: «Побольше храбрости, миссис Мёррей, храбрости!»