Читать книгу "Павел Первый - Анри Труайя"

Конечно, некоторыми лицами из окружения императрицы блажь цесаревича расценивалась как предательство национальных традиций и как акт преклонения перед Пруссией. Во время своего визита в Гатчину принцесса Сакен-Кобургская, которую трудно было заподозрить в антипрусских настроениях, была поражена сценой смотра павловских полков, дефилировавших перед своим хозяином. «Хуже всего, – писала она, – видеть красивых русских солдат, изуродованных прусскими мундирами допотопного покроя времен Фридриха Вильгельма I. Русский должен оставаться русским, он это чувствует; каждый из них считает, что в рубахе навыпуск и с волосами, стриженными под горшок, он выглядит лучше, чем с косичкой и в куцем мундире: он страдает в Гатчине. Офицеры имели такой вид, как будто бы они сошли со старых альбомных фотографий. И если это не тот язык, на котором они разговаривают, то как же его могут воспринимать русские? И нельзя сказать, что эта метаморфоза является следствием большого ума. Мне было горестно увидеть такую перемену, потому что я в высшей степени люблю этот народ». Это замечание саксонской принцессы, впрочем, нисколько не смутило императрицу: чем больше ее сын предавался солдафонству, тем больше она удостоверялась в безобидности этого военного маскарада.

Другое увлечение великого князя обеспокоило как русских, так и иностранных наблюдателей: проявляемый им интерес к религиям, соперничающим с православием, в том числе к сектантским и всякого рода эзотерическим учениям шарлатанов. В противоположность своей матери, холодная трезвость которой отрицала всякое суеверие и модные интеллектуальные ниспровержения, он с жадностью читал сомнительные духовные книги. Вместо того чтобы критически отнестись к этому безусловному отклонению, Мария Федоровна, которая также воспринимала Бога только в исступлении, поощряла стремление Павла пуститься в самые авантюрные медитации. Он ознакомился с мистицизмом Сен-Мартина, с учениями других врачевателей душ и пришел к откровению, которое познал во время своего путешествия в среде франкмасонов. Завороженный таинственными ритуалами этого братства, он не признавался тем не менее в своей к нему ангажированности. Единственное, что его сдерживало, – страх быть в этом уличенным и разоблаченным. Императрица, хотя и была убежденной вольтерианкой, не простит Павлу этот достаточно необычный демарш со стороны наследника трона, который в силу своего назначения был призван защищать официальную религию.

В самом деле, пока Павел развлекался, устраивая парады со своими солдатами, и его планы не имели никакой практической реализации, Екатерина ежедневно пребывала в плену принудительной реальности. Разрываясь между двумя советами министров, она еще успевала и управляться со своими любовными делишками, которые вновь стали причиной ее озабоченности. Ее душечка Александр Ланской, которого она страстно полюбила, воспринимая его «как духовного сына», имел слабое здоровье. Чтобы не потерять лицо и оправдать ожидания своей императорской любовницы, он прибегал к использованию возбуждающих средств на базе порошка шпанской мухи. Однако этот изнуряющий режим довел его до истощения. Неведомая болезнь приковала его к постели, вызвав лихорадочное состояние. Он терял силы. Лекари определили у него дифтерию. 25 июня 1784 года, к величайшему сожалению пятидесятипятилетней Екатерины, он умер в возрасте двадцати шести лет. Она впала в ипохондрию и вообразила, что больше никогда и никого не полюбит. И на этот раз Потемкин привел ее в себя, отыскав ей фаворита, приемлемого во всех отношениях: им стал двадцатишестилетний красавец, гвардейский офицер Александр Ермолов. Она, «испробовав» его и привыкнув к нему, дала ему прозвище Господин Красный Мундир, в связи с тем что он носил мундир этого цвета, производивший впечатление прочного благополучия.

Павел был поражен подобным аппетитом, проявляемым его матерью к молодым поклонникам, поскольку в ее возрасте она должна была бы уже довольствоваться только своими воспоминаниями. Некоторые осмеливались шушукаться, когда речь заходила о любовной похоти императрицы, считая, что она страдает разновидностью «бешенства матки». Задумывалась ли Екатерина о том, что ее поведение может вызвать укоризну в ее адрес при «малом дворе» великих князей? Возможно, но она считала, что в ее положении, позволяющем ей возвышаться над всеми остальными, ей не перед кем отчитываться за свою частную жизнь. Она не принимала во внимание ничье мнение, а в особенности – мнение сына. Единственное, что для нее было по-настоящему важно, – это слава государства. А уж в политической сфере она не имела себе равных. Ее главной заботой теперь было убеждение настоящих и будущих историков в грандиозности предпринятых ею проектов. Необходимо, чтобы вся Россия служила витриной успехов Ее Величества и чтобы иностранные эмиссары считались с полетом двуглавого орла. С подсказки Потемкина одна изумительная идея зародилась в голове Екатерины – совершить грандиозную «пропагандистскую» поездку через всю империю до самого недавно завоеванного Крыма. Все иностранные канцелярии были извещены о предстоящем экстраординарном событии, организуемом прежде всего с целью демонстрации благополучия России под управлением Екатерины Великой. И сын, и невестка также стремились принять участие в этом триумфальном турне. Но она вовсе не собиралась делиться с ними лаврами славы. Не принимая во внимание обиду, которую она тем самым доставляла им, Екатерина хладнокровно вычеркнула их из списка многочисленной свиты. Вместо них, для того чтобы придать видимость целостности династической фамилии в предстоящем предприятии, она решила взять с собой в вояж десятилетнего Александра и восьмилетнего Константина. Удивившись этой экстравагантной выходке, Павел и Мария Федоровна тут же принялись упрашивать императрицу отказаться от участия детей в ее замысле. Но Ее Величество осталась непреклонной. Она утверждала, что речь здесь идет вовсе не о прихоти бабушки, захватившей их детей, а о том, что это чисто дипломатическая акция, в которой интересы государства поставлены на карту. Чтобы хоть как-то оправдаться перед ними, не прибегая к официальному языку, она пишет сыну и невестке: «Ваши дети принадлежат Вам, но они и мои, и государства. Я считала для себя приятным долгом с самого раннего их возраста заботиться о них нежнейшим образом […]. И вот как я разумею: вдали от вас для меня будет утешением, если они поедут со мной. Из пятерых детей трое остаются при вас. Неужели мне на старости лет придется в течение полугода лишиться всех членов моей семьи?» В качестве крайнего средства Павел даже прибегнул к ходатайству Потемкина, человека, которого он ненавидел больше всего, прося помочь ему преодолеть упорство Екатерины. Но и он, сделав попытку, уперся в глухую стену непонимания. К счастью или к несчастью, но за несколько дней до назначенной даты отъезда младший сын Константин заболел ветряной оспой. Болезнь передалась и старшему брату Александру. Оба ребенка были прикованы к постели. Несмотря на свое всесилие, Екатерина ничего не смогла поделать против болезни. Вопрос о том, чтобы отложить путешествие, даже не ставился, поскольку известие о нем заранее распространили повсюду.

7 января 1787 года в полярную стужу нескончаемый кортеж повозок с лошадьми, запряженными в парадную упряжь, покинул Царское Село. Позади экипажа императрицы растянулась вереница экипажей сановников, придворных, дипломатов, которые имели свою выгоду от всего этого помпезного апофеоза. Приняв участие в последних приготовлениях к экспедиции, новый фаворит Екатерины Петр Завадовский написал С.Р. Воронцову в Лондон: «Все прошло так организованно и конфиденциально, что никто из столичного начальства не знал, остается ли он или нет. Подлость, позор, лицемерие, ложь и хитрость, вся эта извечная атмосфера двора покинула берега Невы, направившись по направлению к Днепру». Оставшиеся со своим потомством в Гатчине, Павел и Мария Федоровна вынуждены были довольствоваться только письмами и отчетами о ходе этой акции, направленной на завоевание симпатий региона, который совсем недавно был присоединен к России силой оружия. Отзвуки, поступавшие от этого демонстративного спектакля, сильно раздражали великого князя, который вовсе не желал, чтобы его популярность в народе была ниже, чем у его матери.